– So did you take off the glasses?

 

Я разглядываю в витрине «Стемацки» новинку Викрама Сета «An Equal Music». Равная музыка? Красиво. Странно.

 

Вокруг просыпается молл «Аялон». Официант в кафе «Капульски» расставляет по столикам солонки и салфетницы. Новый хит Рами Клайнштейна льется из-под потолка, заглушает шум воды внутри огромного прозрачного крана.

 

Я пять лет в стране и уже заражена микробом спешки – быстро хожу, быстро говорю. Книжный – единственное, что способно меня замедлить. Иначе припустила бы домой, до психометрии меньше двух недель. Equal music… Натасканный тестами мозг все еще ищет связь.    

 

– Did you then? – повторяет спокойный, не по-израильски размеренный баритон с американским произношением.

 

Меня, что ли, спрашивают? Отрываюсь от витрины. А, это тот высокий шатен из очереди, который фотографировался передо мной на водительские права.

– No, I didn’t, – машинально поправляю сползшие очки.

 

Думала, наш парень – репатриант: салатовая рубашечка заправлена в серые выглаженные брюки. И вдруг такой английский.

– Neither did I, – ни разу не очкарик протягивает руку, улыбается, – I’m Alon.

Меня тянет в книжный полистать и купить Викрама Сета, но нельзя же не ответить:

– Инна.

 

Мое имя вызывает шквал вопросов. И я почему-то не ухожу. Стою, киваю, отвечаю большим карим глазам под растрепанными бровями.   

Никогда не разговаривайте с незнакомцами… Толку трижды перечитывать «Мастера и Маргариту» если в итоге… Я не только разговариваю с незнакомцем – даю ему номер телефона!

 

Именно по этому номеру, переезжавшему с родителями из дома в дом, он находил меня через пять, десять, двадцать лет. Из Турции, Ташкента, Южной Африки. Последний раз в начале пандемии, из Канады…

 

Алон выглядит лет на десять старше. Значит, никакой романтики. И озвучивать не надо – ясно же. Просто дружим. Когда тебе восемнадцать и ты недавно сдала на права, гулять по вечернему Тель-Авиву с канадцем (да, со страной я тоже ошиблась, хоть и не так сильно, как с возрастом) – не есть ли это покорение мира? 

 

Мне нравится его деликатный юмор. Еще больше – французские реплики и иврит с акцентом. В меру серьезный, в меру смешной. Кто из моих ровесниц похвастается таким знакомым? Не принц-красавец, но мы ведь просто дружим. Его юность в Канаде и мое львовское детство удивительно схожи: у Алона – книги и скрипка, у меня – книги и пианино. Мы оба любим химию и не любим политику. Он работает в издательстве «Eric Cohen Books» чьи учебники английского я недавно носила в школьном рюкзаке. Зато в Израиле я на целых три года дольше!

 

Хоть Алон и взял себе местное имя, израильской дерзости оно ему не прибавило: он ухаживает вежливо и интеллигентно. Его робкие намеки крошатся о бетон моей подростковой слепоты.

 

Мы гуляем по Ибн-Гвироль и по Дизенгоф. Смотрим в Синематеке «Человек со звезды».

– Movie about me, – шутит Алон. – No spaceship, though. Just taxes.

Да, каждый новый репатриант – в известной мере инопланетянин.

 

Он проводит меня тайком в издательство, показывает печатные станки и гранки новых учебников. Через встречу что-то дарит: то браслет-змейку, то розово-голубой палантин (When a man gives you a personal gift like a scarf, it means something, doesn’t it? – скажет он спустя пару месяцев).

 

Алон приглашает меня к себе – посмотреть скрипку. Просит:

– Promise me a duet!

 

Потом приезжает ко мне, знакомится с родителями. А я не вижу его в упор. Живу свою жизнь – с психометрией, вечеринками и вселенскими бедами восемнадцатилетней.  

 

Через три месяца я уезжаю в интернат на предармейские курсы. Вся моя связь с внешним миром – ежедневные звонки маме из автомата. Телекарта как раз хватало на неделю.

И вдруг – письмо! Напечатанное на глянцевой бумаге, с цветными иллюстрациями и типографским запахом. Следующее приходит через три дня, такое же яркое и смешное. И подпись от руки: Love, Alon. Я испугалась.

 

Мы встречаемся  после окончания курсов, и он признается. Нет, не в любви…

– I haven’t been honest with you. I am forty.

Конец. Кода. Без репризы.

 

Начинается армия. У меня появляются новые друзья, впереди маячит медфак. Алон звонит за пару недель до конца службы.  

– I am getting married, Inna.

– О, мазл-тов! Congratulations!

 

Я поздравляю его снова и снова, лишь бы заглушить то невысказанное, что пробивается между слов. То, что никогда больше не прозвучит в наших разговорах, уступив место невселенским, но все же бедам: бесконечные переезды, дети, развод, одиночество.

 

Он будет звонить. Всегда не вовремя: после того, как родила, развелась, в начале новых отношений. Словно до сих пор слышит мою партию, но никак не решится вступить со своей.  

***

Тридцать лет спустя я сижу на каменной скамейке в старом Яффо, серая тень утюжит  салатовую травку. Накидываю любимый и в жару, и в холод палантин и достаю из сумки «An Equal Music». Смутно помню сюжет – что-то о любви скрипача и глухой пианистки. Книгу открывает цитата Джона Донна:

 

«And into that gate they shall enter, where there shall be … no noise nor silence, but one equal music…»

 

Я снимаю очки – вблизи они уже мешают.

Равная музыка... В нашей истории не было равенства. Ни в возрасте, ни в намерениях, ни в письмах и звонках. Ни особенно в чуткости. Но разве в дуэте бывает равенство? Разве нет ведущей темы и второстепенной? В восемнадцать его тихая партия была не слышна, потому что я играла свою – громко, принципиально.

Но если вдруг он снова позвонит – как всегда не вовремя, например, за день до выхода романа – я не стану оправдываться.

 

– Put on your glasses, – скажу я (ведь теперь-то он уже точно очкарик), – You still owe me that duet. Take the lead.

 

И мы помолчим. На равных.