Железные нервы
Я — беспокойная мама. Такова моя участь. Равно как вселенная стремится к хаосу, так я жажду гармонии и умиротворения. И никогда их не достигаю. Дети — этот вечный генератор переживаний, постоянно втягивают меня в приключения.
Однажды я и мои восьмилетние двойняшки поехали в Хайфу на день рождения к их кузену.
Праздник устроили на территории бассейна. В разгар полуденной июньской жары лучшего места и не придумать — густая тень, прохладный ветерок. Благодать! В самый раз плюхнуться в полосатый шезлонг, натянуть на лоб козырек и отдохнуть после трудовой недели.
Но прежде – защититься от коварного израильского солнца. Береженого, как известно, SPF-фактор бережет. Дети ненавидят эту липкую церемонию всем сердцем, да и я, если честно, тоже. Наконец, последний штрих, и сын с дочкой, намазанные кремом от загара гуще, чем торт Наполеон заварным, мчатся к воде. Вдогонку я выдаю им обычное свое напутствие:
– Эй, вы там поосторожнее, моя смена на сегодня закончилась!
У меня за спиной раздается хихиканье.
– Нелегко вам врачам живется… На, держи.
Мой брат, папа именинника, протягивает мне выуженную из сумки-холодильника баночку «Карлсберга».
Какую-то долю секунды я рассматриваю броский лозунг на этикетке – Keep calm and drink a beer![1] Горло уже почти обволакивает пенная горчащая прохлада. Действительно, почему бы и нет? Расслабиться в кои-то веки. Но тотчас в голове предостерегающе начинает мигать лампочка самоконтроля: еще чего!
– Нет-нет, спасибо, – отказываюсь я, вертя тюбик с кремом и нервно пощелкивая ногтем по колпачку, – не могу. Надо же кому-то обратно везти этих гавриков, – я киваю в сторону бассейна и изображаю руками движение руля.
– Хм, ладно, – пожимает плечами брат. – Ну тогда хоть соку попей, что ли. Жарко.
Покопавшись в сумке, он извлекает картонную упаковку яблочного сока и одноразовые стаканчики. Тут звонит мобильник и, извинившись, брат уходит встречать заплутавших гостей, а я поворачиваюсь к бассейну.
Из воды что ни миг выскакивают, словно чертики из табакерки, пружинистые загорелые фигурки. Щурясь сквозь солнечные очки, я выискиваю среди них свою бледно-кремовую парочку – дочку в розовой купальной шапочке и сына в желтой непромокаемой кепке. Они с именинником, таким же молочно-белым, отвоевали себе один уголок и играют надувным мячом в «вышибалы». Проигравший сигает с края бассейна «солдатиком», прямо под вывеской «Прыгать запрещено!» И куда только глядит спасатель? Тот, правда, как раз свистит им с вышки.
Да, я беспокойная мама. Завидую родителям, которые в гостях не дергаются ежеминутно – где там их чадо, не натворило ли чего? – а безмятежно весь вечер просиживают за столом, потягивая вино и болтая с друзьями.
Нет, я не озабоченная истеричка. Просто я – детский врач. И знаю, что может пойти не так. Предвижу все худшие сценарии.
В моем мире непривязанный ребенок обязательно вывалится из коляски. Безобидная на вид связка ключей, замечательно развлекающая любого малыша, разумеется, поранит нёбо, а то и глаз. Оставленный без присмотра стакан горячего кофе прольется на любопытное дитя. Юный механик непременно проглотит колесико или батарейку из разобранной на запчасти игрушечной машинки. И так далее.
Я подхожу к столу с угощением и пытаюсь отвлечься беседой с родственниками. Куда там… Я слушаю, поддакиваю, смеюсь, а глаза непроизвольно сканируют окрестности.
Вот годовалый малыш восторженно обхватил ручонками синий воздушный шар и чешет об него режущиеся зубки. Неужели родители не понимают опасности? Стоит шарику лопнуть, и резина с дикой скоростью влетит в глотку и перекроет дыхательные пути!
А вот еще одна надвигающаяся катастрофа в виде шлепающей к воде трехлетки. Она сосредоточенно лижет мороженое и не замечает… Ох, слава богу, поймали.
Одним словом, я начеку и не догадываюсь, что на этот раз мне уготован случай совсем из другой оперы.
Вскоре детям надоедает плескаться и они затевают игру в прятки на суше. Впору слегка отдохнуть. Но только я растянулась в шезлонге и сомкнула веки, примчалась дочка. Глаза – величиной с два надувных круга.
– М-мама, там… там, – лепечет она посиневшими губами.
Этот синеватый оттенок запускает в моей докторской голове каскад мыслей – черт, пересидела в воде, переохладилась. Завтра как пить дать проснется с насморком.
Не вслушиваясь в содержание слов, я пытаюсь замотать ее в полотенце, но она яростно отбивается и тянет за собой.
– Ид-д-дем, быстрее!
Наконец доходит – что-то стряслось. И мы бежим.
На дальнем конце бассейна в зарослях кустов трепыхается крылатая серая живность размером где-то с полторы ладони. Я не сразу понимаю, кто передо мной. Глаза почему-то отказываются наводить резкость.
– Это летучая мышь, ей плохо! – поясняет дочка.
Заикание ее как рукой сняло, она ни секунды не сомневается – мама-доктор спасет зверушку. Я же, наоборот, в отключке. Точно на дежурстве в приемном покое при виде бригады скорой с носилками. Всплеск адреналина – и баста! – в мозгу сплошной туман.
Так и теперь, в ответственный момент я застываю – истукан истуканом. Вот, и что толку постоянно быть на стреме?!
Присев на корточки, я бестолково глазею на скрючившуюся на земле летучую мышь. Она цепляется лапками за нижнюю ветку куста. Одно крыло неестественно оттопырено и то и дело вздрагивает. Смутно слышу оробелый возглас подбежавшего сына, ощущаю впившуюся в плечо пятерню. Догадавшись в конце концов посветить фонариком смартфона, я вижу на крыле нехороший кровоточащий порез.
– Выключи, ты ее слепишь! – восклицает дочь.
Я же попросту не в состоянии думать ни о чувствительности летучих мышей к свету, ни о том, какие болезни они разносят (не бешенство ли?!). Вид беспомощного существа парализует меня и отбрасывает в далекий почти забытый день моего детства во Львове.
***
– Идем в цирк! – радостно объявляет папа, едва переступив порог дома.
Пока он долго и тщательно моет руки, а затем впопыхах заглатывает ужин – не переодевшись, а лишь ослабив узел галстука – я ношусь по квартире ликующим ураганом.
– Идё-о-о-м в ци-ирк! – пою я маме у гладильной доски.
Она утюжит оборки на моем салатовом в розочках платье, мурлыча под нос «Глория, Гло-ория…», и задает ритм взмахами свободной руки. Маме предстоит зачет в музинституте по хоровому дирижированию, и она постоянно репетирует. Как только она все успевает – и учиться, и нас с папой кормить и собирать! А тут еще Вивальди этот…
Рядом на тумбочке приготовлены белые шерстяные колготки. Правильнее бы назвать их «чесотки» или «мука адская», но сейчас даже они не могут затмить моей радости. Я благодарно льну к маминой спине и мчусь дальше.
– Идем в цирк! – оглушаю я бабушку, просунув голову в приоткрытую дверь ее комнаты. Однако бабушка, вся в переживаниях о папе, изливает по телефону душу своей подруге Тамаре Львовне и не оценивает моей потрясающей новости.
«…не представляешь себе, Тамарочка, Боря так устает, так устает! Только прибежал, небех[2], из диспансера и опять куда-то несется. Безотказная душа... Говорю ему, Берл[3], сядь, покушай как человек. Где там! Ну, ты знаешь, как он ест – на одной ноге!»
Бабушка обожает сокрушаться и делает это очень театрально – вздыхает, прикрывает глаза, прижимает руку к груди. Многие коронные реплики я знаю наизусть, поэтому «на одной ноге!» выкрикиваю вместе с ней. Бабушка хмурится. Я, довольная, прыскаю и ретируюсь в прихожую.
Здесь я и мой восторг обрушиваемся на дедушку. Он вернулся из парка и от неожиданного наскока едва не роняет зажатую под мышкой коробку шахмат. Вот было бы треску! Я прошмыгиваю мимо него по коридору, от греха подальше. Дедушка, добрейший человек, мгновенно выходит из себя, если кто-то посягает на его драгоценные шахматы. Или удочки.
Щель между стеной и пианино в моей-маминой-и-папиной комнате – отменное место перевести дух. Я втискиваюсь и шепчу заветное слово: «Цирк, цирк!». Будто заклинание, способное перенести в волшебный мир. Ни поход в кино, ни новогодний утренник, ни даже «День сладкоежки» не идут ни в какое сравнение с праздником цирка. Потому что только там – звери.
Я сплошь городской ребенок – от бледного кончика носа до непоседливого копчика, но обожаю животных. Моя сокровенная мечта – собака, настоящая. А есть лишь игрушечная – Тяпа. Несправедливо. Эх, будь у меня собака! Кормила бы ее, вычесывала, выгуливала… Может тогда взрослые перестали бы докучать мелочами типа «оденься потеплее», «собери игрушки», «повтори гаммы». Может тогда принимали бы меня всерьез, говорили бы на равных. А то сплошное сюсюканье… Как же до них достучаться? Какой придумать подвиг – отважный, мушкетерский? Ведь подвиги просто так не подворачиваются, на дороге не валяются…
А валяются, кстати, выпавшие из гнезда птенчики и реже – покинутые кошкой новорожденные котята. Я пытаюсь ухаживать за ними, этими единственными доступными мне животными. Жаль, нельзя держать их дома. «Нежилец!» – непонятно приговаривает бабушка, выдворяя меня с очередным питомцем. Я знаю, оставшись на улице, они назавтра куда-то исчезнут. И всегда – бесследно.
Где же еще увидеть живых тварей воочию? Зоопарка во Львове – городе, носящем имя царя зверей – нет. Но есть цирк, причем мировой! И мы с мамой не пропускаем ни единого представления.
С мамой, не с папой. Тут бы и насторожиться. Сообразить, к примеру, что представления в цирке обычно начинаются утром или днем, а никак не под вечер. Однако радость бьет через край, булькает и пузырится точно ситро, притупляет бдительность.
***
Этой осенью высоченные каштаны на нашей улице Ярослава Мудрого запаздывают, не желают сбрасывать плоды. Стоит конец сентября, и пышные желтеющие кроны до сих пор щедро усыпаны колючими шарами, совсем как новогодние елки. Глаза привычно рыщут по земле – не попадется ли хоть один? Не в пример каштанам, листва опадает вовсю, покрывая тротуар хрусткой драконьей чешуей. Тут и там среди сухих свернутых трубочек еще встречаются раскрытые зеленые ладошки, но и они уже окаймлены ржавой позолотой.
Мы с папой ступаем по листьям, нещадно их давя. Впрочем, нет, ступает только папа – он шагает по обыкновению торопливо и целеустремленно. Я же невесомо скольжу рядом, едва касаясь земли – словно качусь с ледяной горки на хрустальных коньках. Мысленно я уже вижу и манеж, и купол. Слышу оркестр – протяжные звуки неизменного гимна: «Советский ци-и-рк, па-рам-пам-пам, па-ра-рам!» В нос ударяет едкий звериный запах, а о пальцы стукается набитый опилками блестящий мячик на резинке, купленный у старухи-цыганки.
Что-то небольшое и круглое отвлекает меня от грез. Тоже мячик, но другой. Чуть поодаль в ямке под водосточной трубой поблескивает… Неужели первый каштан? Везет мне сегодня!
– Знаешь, мы ведь идем не на представление, – произносит папа как-то нарочито бодро.
От неожиданности я чуть не расквашиваюсь носом о серый шершавый тротуар. Так бывает, когда, разогнавшись на коньках, спотыкаешься о посыпанную песком ледяную дорожку.
Мы как раз поравнялись с ямкой, в которой и правда красуется свеженький каштан – глянцевый коричневый бочок подмигивает сквозь трещину в скорлупе, приглашает поднять.
– Но… ты сказал «в цирк»… – я отфутболиваю ни в чем не повинный каштан и назло громко шаркаю, зарываясь носками ботинок в ворохи палой листвы. – Тогда зачем мы туда идем?
– По делу, – папа загадочно подмигивает.
Лишь сейчас я замечаю – он действительно прихватил с собой свой рабочий дипломат. Я приосаниваюсь и перестаю шуршать листьями.
– По какому делу, по та-ра-каль-но-му? – чеканю я по слогам.
Папа – торакальный хирург, то есть оперирует легкие и все, что находится в грудной клетке – в тораксе. Смешное «тараканье» слово часто звучит у нас дома, и мне жутко нравится повторять его на разные лады. Истинное значение я удосужилась выяснить совсем недавно и с тех пор поджидала случая употребить его правильно. Кажется, получилось неплохо.
Теперь, когда восхитительная невесомость улетучилась, а радость первого каштана раскололась вдребезги, не остается ничего другого, как принять эту несправедливость по-взрослому. А такие мудреные слова – лучший способ, самое то. Вот только папа ведать не ведает о моем скоропостижном возмужании.
– Почти, – улыбается он, – там работает один знакомый дядя – я когда-то лечил его, и он попросил…
Мимо с ужасным гулом проносится мотоцикл, заглушая конец фразы.
Дядя? Дядя?! Я кривлюсь. Мне целых Семь! С половиной! Лет! Мы по пути на взрослое дело. А папа сюсюкает, будто я маленькая. До каких пор?! Недавно я случайно услышала их с мамой перешептывания о том, что «ребенка надо закалять, готовить к выходу в мир, который – сама понимаешь, не цимес[4]…» Что она и бабушка уж слишком меня оберегают. Что возможно стоит записать не в музыкальную школу. Лучше, скажем, на фехтование… И тут нате вам. Видимо, намерения – это одно, а воплощение – совсем другое. В чем я незамедлительно смогу убедиться на собственном опыте.
Я поджимаю губы, твердо решив не вымолвить больше ни слова. Держусь долго – аж до тридцати успеваю досчитать. Но любопытно ведь!
– И кто он, артист? – спрашиваю наконец якобы безразлично.
– Нет, не артист.
– Дрессировщик?
Я воображаю человека в белом, усыпанном блестками костюме. Его рука покоится на загривке огромного бенгальского тигра. Да-да, именно бенгальского, как у Сенкевича в «Клубе путешественников».
– Нет, – отвечает папа, – он попечитель цирковых животных – кормит, ухаживает за ними.
Нафантазированный персонаж сдувается, словно воздушный шарик. А придумать нового не получается. Как выглядят попечители? Занятая этим вопросом, я слушаю вполуха. И зря.
– …заболел медвежонок… – доносятся обрывки папиных пояснений, – сделать небольшой укольчик…
Я вздрагиваю, ужаленная неприятным словом. Стоп, что за укольчики в цирке? Мы так не договаривались! Но возмутиться вслух не успеваю – мы пришли.
***
Скудно освещенный купол цирка выныривает из сумерек, будто приподнимает плешивую голову хмурый заспанный великан. Тишина навалилась на него душной периной, сквозь запотевшие темные окна просачивается уныние.
Мне почему-то расхотелось идти дальше. Но пресловутый дядя уже поджидает у центрального входа. Невысокий и лысоватый, он не примечателен ничем, кроме чудовищно скособоченного носа.
– Дякую, доктор! Вы нас дуже выручаете, – он энергично трясет папину руку и нацеливается своей Пизанской башней на меня. – О-о-о, я бачу[5], ты выросла!
Я вопросительно смотрю на папу – «Мы что, знакомы?». Папа не замечает мое недоумение. Или притворяется, что не замечает.
Через невзрачную боковую дверь попечитель проводит нас внутрь рыкающего и пахучего великанского чрева – в цирковой зверинец. По обе стороны усыпанного опилками прохода теснятся клетки – львы и тигры слева, медведи справа. От близости исполинских животных предательски потеют ладошки.
Первый лев спит, растянувшись у решетки. Я шагаю и шагаю вдоль мохнатой спины, а она все не кончается. Но вот, наконец, и грива – свалявшиеся космы выглядят жесткими и неопрятными, вовсе не такими, как я представляла. Пощупать бы… Или слабо́? Папа занят разговором и, тем не менее, ни на миг не выпускает мою взмокшую руку, словно догадывается, что у меня на уме.
На повороте мы останавливаемся. Из угловой клетки таращит маленькие глазки бурый остромордый зверек. Медвежонок! Размером с крупную овчарку, он кажется совсем крошечным в чересчур большой клетке. Рядом с ним сидит на корточках рыжий вихрастый человек с размазанными по лицу остатками грима. Он обнимает медвежонка, поглаживает по загривку, успокаивающе нашептывает. Однако тот явно что-то предчувствует – скулит и мотает головой, лязгая прикрепленной к ошейнику цепью.
Я невольно вспоминаю недавний визит к зубному врачу. Поначалу он так же обманчиво улыбался и заговаривал мне зубы, а спустя пару минут бесцеремонно лишил сразу двух.
Папа отпускает мою руку и достает из дипломата металлическую коробочку в белых разводах накипи. Она появляется у нас на кухне, когда кто-то болеет. В ушах шипит зловещее слово «шприц». Подмывает крикнуть медвежонку: «Берегись, уноси лапы!»
Но тут я спохватываюсь – ведь речь не о зубодере, а о папе. Папа гораздо деликатней. Во всяком случае, мои несчетные занозы извлекает виртуозно и почти совсем не больно.
Стоило мне ободриться, как папа шагнул в клетку. Оглянулся:
– С места ни ногой.
Никогда прежде не слышала такой ледяной строгости в его голосе.
Теперь я переживаю за него. Мал медвежонок, не мал, а клыки в пасти мелькают преострые. Зачем вообще папа притащил меня с собой? Не на такое представление я рассчитывала. Сплошной ужас!
Следом за папой в клетку входит еще один человек в синем рабочем комбинезоне. Оба цирковых крепко обхватывают четвероногого пациента – тот, что с гримом, обездвиживает лапы, второй силой раскрывает пасть. Но медвежонок все равно умудряется подвывать. Натянув резиновые перчатки, папа начинает ощупывать изнутри его левую щеку до того невозмутимо, словно выбирает помидоры на Галицком рынке – не мягкие ли? Глядишь, сейчас засвистит что-нибудь из своего любимого Джо Дассена. Как ему удается сохранять спокойствие?
Носатый попечитель остается снаружи – стеречь меня и отвлекать светской беседой.
– А пам‘ятаешь слепую ведмедицю? – спрашивает он нарочито громко, почти перекрывая жалобный скулеж. И сам себе отвечает: – Ни, не пам‘ятаешь, дуже маленька була. Там вона сидела, ведмедиця.
Я зареклась не сводить с папы глаз, пока все не закончится. Но слова попечителя меня интригуют, и я смотрю туда, куда он указывает – на соседнюю пустую клетку.
– Як потянула до тэбэ лапу! Ще один сантиметр… – он шумно втягивает воздух, отчего его нос вообще съезжает набекрень.
Несмотря на слабенький украинский (в первом классе его еще не учат), смысл истории я усекла. Получается, я однажды была здесь, за кулисами цирка, и меня чуть не покалечила слепая медведица! Вот тебе и раз… Я огорошенно пялюсь на рассказчика. Поражает не столько смысл услышанного, сколько то, что я могла такое забыть.
– Якщо чесно, – попечитель прикладывает ладонь к груди почти бабушкиным жестом, – не думав, що доктор наважится знову прийти с тобой. Железные нервы!
Звякает коробочка, и в руках Доктора Железные Нервы мелькает шприц. Бедный медвежонок… Укол! К горлу подступает тошнота. Нет, уж лучше переждать этот страх в клетке льва.
Кажется, я даже подалась в ту сторону, но тяжелая как гиря пятерня пришпиливает меня к месту. Тогда я зажмуриваюсь – так крепко, что перед глазами плывут фиолетовые круги – и шепчу спасительное: «раз, два, три, четыре…»
На счете пятьдесят семь хватка на моем плече ослабевает. Распахнув глаза, я вижу, что папа выходит из клетки, цел и невредим. Большим и указательным пальцами он сжимает стеклянную пробирку с желтоватой жидкостью. Медвежонка отпустили. В целом, он выглядит неплохо. Забившись в дальний угол клетки, сосет лапу и все еще поскуливает, но уже не столь душераздирающе.
Папа снимает перчатки, укладывает инструменты в дипломат, и треплет меня по щеке:
– Молодец, Д‘Артаньян!
Главное слово в этой неожиданной похвале конечно не первое, а второе. Не Иннуля, не «зайчик», не «котик». Неужели, наконец, папа заговорил со мной как со взрослой?
А в самом деле… Подвиг не подвиг, но ведь я не убежала, не расплакалась!
Мы уже у дверей. Попечитель улыбается, опять долго трясет папину руку и благодарит его на своем чудно́м смешанном языке. Затем, склонившись, он подмигивает мне и тихонько говорит: «Ну що, до побачення[6], Железные Нервы!»
***
И вот опять я лицом к лицу с беспомощным существом. Летучая мышь не издает ни звука. А все равно хочется зажмуриться и считать про себя, пока не явится кто-то старший и не сделает то, что надо.
Однако старших нет и в помине. Они слились с шезлонгами, залегли на дно бассейна, испарились на июньской жаре. Зато ребятня, безошибочно учуяв в нашей возне нечто незаурядное, все подтягивается и подтягивается, смыкаясь вокруг нас плотным кольцом. Каждый новоприбывший считает своим долгом вставить пять копеек.
– Не трогай ее, укусит, – деловито предостерегает племянник.
– Выташши мышку на швет, на швет! – взахлеб перебивает его незнакомая малышка.
– Ты че, сдурела? Ночное животное, какой свет! – возражает за спиной голосок постарше.
Нельзя не восхититься бьющей ключом самоуверенностью маленьких сабр[7]. Одолжить бы у них немножко. Направить этот ключ в русло своего ручья, иссушенного нерешительностью…
Дочка нетерпеливо дергает меня за лямку купальника.
– Мам, ну давай!
А чего давать-то? Я вам не ветеринар. Раненые животные – не по моей части. Да я бы сейчас к тем облезлым котятам и полудохлым птенчикам львовского двора ни на шаг…
«Как так? – возражаю я себе. – Ты обязана помогать слабым и беззащитным, ты же врач! Даром, что ли, папа закалял тебя цирком?»
Ох, куда мне до папиных железных нервов! Мои-то в лучшем случае оловянные…
Мышь в очередной раз дрыгает крылом и поводит ушастой головкой, будто в немом упреке. Дочка, более не в силах выносить бездействие, тянется к ней. Я в ужасе отталкиваю ее руку. С языка едва не срывается бабушкино извечное «Фу, не трогай эту заразу!». Господи, до чего же я очерствела. Как из обожавшего животных ребенка вылупилась такая брезгливая тетенька?
«Эй, доктор, соберись! Подумаешь, летучая мышь… Не гадюка, не кобра. И даже не медведь. Хватит нюни распускать!» – ругаю я себя, однако пересилить оцепенение и начать действовать все равно не могу.
Тут в глазах дочери появляется волшебный эликсир. Он мигом растворяет мою нерешительность. Детские слезы… на что не пойдешь ради них! Они как универсальное горючее, которым юные моторчики вновь и вновь заводят усталый родительский автомобиль. Кузов проседает под весом житейских невзгод, поскрипывают рессоры… Но мы куражимся, берем разгон, и вот на месте помятого «Жигуленка» с темными кругами под фарами сверкает новехонькая «Тесла». Неутомимый электромотор гудит, взывает. И уже нипочем давнишние, глубинные страхи. Мы лихо несемся по каменистой жизненной дороге, совершаем немыслимый вираж, стрелой пролетаем над очередным ухабом. Готовы на что угодно, лишь бы не сесть в лужу.
Моей скованности как ни бывало. Я ввожу в гугл-поиск «раненая летучая мышь» и сразу нахожу нужный сайт. Кто бы подумал, что в Израиле существует целая организация по спасению рукокрылых, да еще с собственной страницей в фейсбуке. На мое сообщение откликаются мгновенно – перезванивают и объясняют по шагам, что делать. Прямо настоящая скорая помощь!
Я распределяю обязанности – спокойно и авторитетно. Недавние советчики бросаются исполнять поручения – кто-то приносит сухое полотенце, племянник с сыном притаскивают большую коробку из-под бурекасов. Дочка основательно вытряхивает из нее крошки. Приготовления не занимают и двух минут. Расправив полотенце на вытянутых руках, я подношу его поближе к зверьку, примеряясь. И тотчас галдеж стихает, крошится на отдельные вздохи и посапывания. Под этот аккомпанемент я оборачиваю маленькую страдалицу полотенцем и, кое-как отцепив от ветки, бережно опускаю в коробку.
– Она не умрет? – тихо спрашивает дочка.
Костяшки на сжатых кулачках побелели от напряжения, губы уже не синие, а фиолетовые, но она не отрывает от коробки глаз. Совершенно сухих глаз – ни следа навернувшихся слез.
– Конечно, нет, – отвечаю я, очень надеясь, что мышь не подведет, – ты вовремя ее нашла.
Затем мы с детьми наскоро переодеваемся и, распрощавшись с недоумевающими гостями, катим в Зихрон-Яаков к специалисту по летучим мышам, найденному все той же спорой организацией.
***
За полчаса пути мы успеваем сродниться с нашей подопечной.
– Давайте назовем ее Ицик, – предлагает дочка, заботливо поправляя выбившуюся из коробки складку полотенца.
– Ицик? – удивляюсь я и тут же сама себе объясняю: ну да, на иврите летучая мышь – аталеф, слово мужского рода. Логично, в общем-то, но…
– А если это девочка?
– Тогда Ицикит, – не растерявшись, дочь прибавляет распространенное женское окончание.
Возражений не возникает.
Сын, который с раннего детства боится всего крылатого, пару раз украдкой заглядывает в коробку и даже осмеливается просунуть в щель виноградину. Правда, в конце концов его осторожность берет верх над любопытством. Когда навигатор оповещает о прибытии на место, сын артачится и остается в машине. Действительно, иди знай, что там водится в ветеринарных клиниках. Не напороться бы на какой укольчик.
Но никакой клиники нет и в помине. По адресу находится жилой частный дом с черепичной крышей, вывешенным бельем и звуками телевизора из открытого окна. А специалист Хайфского округа по летучим мышам оказывается бойкой девушкой едва ли старше двадцати пяти лет. Мы застаем ее за пятничной уборкой двора – она протирает пустые цветочные горшки и составляет стопкой в ящик.
– О, наконец-то, – улыбается она, вытирая ладони о пыльную мятую футболку, – я вас уже жду.
Девушка умело извлекает летучую мышь из коробки. Тщательно щупает ушки, заглядывает в рот. Затем аккуратно по очереди растягивает оба крыла и осматривает порез. Дочка завороженно следит за каждым движением.
– Возможно, кошка напала. Или шакал. В Хайфе шакалов тьма-тьмущая! Ну, ничего, подлечим, – заключает девушка, – бывало и хуже.
– А как это «подлечим»? – глаза дочери загораются. – Ты будешь ее зашивать?
– Нет, порез неглубокий, сам заживет, – охотно объясняет ветеринар, – но мышь обезвожена. Видишь, мембрана крыла сухая, с морщинками… Так что для начала поставим ей капельницу.
Мои лицо и шея вдруг почему-то покрываются липкой испариной. Неужели от упоминания капельницы? Вряд ли. Сколько раз сама ставила, не сосчитать – и взрослым, и малышам, и недоношенным. Последние, между прочим, бывали не многим крупнее нашей рукокрылой пациентки… Нет, корень детского страха перед иглами и шприцами давно перерублен. Отчего же мне не по себе?
– Извините, нам пора, – я тяну дочку обратно к машине, – сын ждет, один. Спасибо за помощь!
– Вам спасибо, – улыбается девушка и поднимает вверх большой палец.
Итак, дело сделано. Пострадавшая зверушка в надежных руках. Мой маленький и неповторимый Гринпис сияет счастливой мордашкой. Я утираю со лба пот – все же преодолела себя, не ударила перед ребенком лицом в грязь. Хэппи-энд. Можно расслабиться.
Но что-то беспокоит меня в этой встрече с ветеринаром. Мысль, пока неясная и бесформенная, растет и набухает. И внутренний мотор продолжает набирать обороты. Кажется, я запросто пробежала бы остающиеся до дома шестьдесят километров. Дочка, наоборот, выглядит сонной, вот-вот отключится. Я протягиваю руки, и она, собрав последние силенки, запрыгивает и замирает на мне в любимой с младенчества позе – ни дать ни взять коала на стволе эвкалипта.
Я несу ее к машине, чувствуя, как тяжелеет окутанная первыми нитями сна головка. Еще бы, все время «Операции И» маленький медвежонок-коала держался невозмутимо, словно настоящий профи. Откуда такая закалка, такая выносливость?
– Забыли… – бормочет дочка.
– Ш-ш-ш, ничего мы не забыли, – шепчу я. – Спи, спи.
– Забыли, – упрямо повторяет она, – спросить забыли. Кто же это – Ицик или Ицикит?
– Ах ты, любопытный медвежонок, – я усмехаюсь, поглаживая теплую спинку, – любопытный маленький берл!
...и чуть не спотыкаюсь. Дозревшая мысль расцвела и расставила все по местам.
Вот кто унаследовал дедушкины железные нервы! Это бесстрашие, сострадание, этот знакомый огонь в глазах… В свои восемь с хвостиком лет – она уже доктор Берл-младший. Она, а не я. Неправ был попечитель, наградив меня громким титулом.
И точно в подтверждение моей догадки дочка добавляет заплетающимся языком:
– Я тоже буду верети… ветеринаром… когда вырасту…
Я вздыхаю. Словно воочию вижу ее повзрослевшей, штудирующей толстенные учебники. Нелегкий путь. В свое время папа убедил меня ступить на него. Очередной этап в запланированной им «закалке ребенка». Но одного он не учел – никакой закалке не зажечь в человеке той искры, которая именуется призванием. Либо она уже внутри, либо нет.
Для папы медицина – жизнь, для меня – одна ее часть. Работа, выполняемая на совесть, приносящая удовлетворение. И еще своеобразный щит, самооборона. Докторские знания хоть и прибавляют волнений, однако даруют чувство контроля. Оказывая помощь тем, кто в ней нуждается, я унимаю собственные страхи, удерживаю их на расстоянии. И в принципе неплохо справляюсь, даже не имея железных нервов.
Ну а дочери на что сдался этот путь? Неужели мало в жизни опасностей, жестокости, несправедливости? К чему лезть в самое жерло, туда, где на каждом повороте встречаются если не страдания и смерть то, по меньшей мере, переживания и тревоги?
Под ногами сухо постреливают круглые коробочки созревших эвкалиптовых семян. В остальном же послеобеденный пятничный мир тих и спокоен, опровергает мои преждевременные опасения.
Я замедляю шаг, но мысли не унимаются.
Она не понимает, не способна еще понять всего. Я обязана предупредить, предостеречь. Нет, вовсе отговорить!
Внезапный порыв ветра лохматит мои и без того растрепанные волосы.
Отговорить? Но разве можно отговорить от призвания? Ведь если изъявленное спросонья желание не мимолетная прихоть, а впервые осознанное влечение, то для нее, как и для папы, профессия врача станет единственным мыслимым способом существования. Таким людям, наверняка, и закалка никакая не нужна – железные нервы прилагаются к врожденной склонности врачевать.
А потому нечего чрезмерно оберегать дочь, навязывать свои предвзятые мнения. Очевидно же, она – не я. Так или иначе…
Я подхожу к машине и открываю дверцу.
Так или иначе, покой в ближайшие лет двадцать мне не светит.
Пригибаюсь – посадить дочь и… застываю.
– Мам, смотри, кого я нашел! Можно он поживет с нами? Можно? Ну, пожалуйста, ведь ты так любишь зверей…
В гордо протянутой руке сына извивается нечто песочно-серое и шершавое. Хвостатое, с четырьмя лапами, жутко смахивающее на крокодильчика.
Господи, только этого не хватало!
Мои нервы – оловянные, алюминиевые или – какая там еще бывает нержавейка? – натягиваются под очередным неожиданным грузом, скрежещут. Но не лопаются, нет. Выгибаются податливой струной. Порой пластичность нужнее твердости.
– Хм, ну что ж… Ладно.
Я умиротворенно улыбаюсь. Ящерица мне теперь нипочем.
[1] Сохраняй спокойствие и пей пиво! (англ.)
[2] Бедолага (идиш).
[3] Медведь (идиш).
[4] В переносном значении – не сладок (идиш).
[5] Вижу (укр.).
[6] До свидания (укр.).
[7] Сабры – буквально кактусы (в переводе с иврита), в переносном значении – дети, рожденные на земле Израиля. Их характер приравнивается к этому пустынному растению, чей сладкий и мягкий плод покрыт шкуркой с колючками.
