Я — беспокойная мама. Вселенная стремится к хаосу, я — к умиротворению. Но дети, вечный генератор переживаний, постоянно втягивают в приключения.

   Однажды мы с моими восьмилетними двойняшками поехали в Хайфу на день рождения их кузена. Праздник устроили у бассейна. В разгар июньской жары лучше и не придумать: густая тень, прохладный ветерок. В самый раз плюхнуться в полосатый шезлонг, натянуть на лоб козырек и отдохнуть после трудовой недели.

   Но сначала — защититься от коварного израильского солнца. Береженого SPF бережет. Дети ненавидят эту липкую церемонию, да и я тоже. Наконец последний штрих, и сын с дочкой, намазанные кремом гуще, чем торт Наполеон, мчатся к воде. Вдогонку кричу им обычное:

   — Вы там поосторожнее, моя смена на сегодня закончилась!

   За спиной хихикают.

   — Нелегко вам врачам… На, держи-ка.

   Мой брат, папа именинника, выуживает из сумки-холодильника банку «Карлсберга». Я разглядываю лозунг на этикетке Keep calm and drink a beer! Горло уже почти обволакивает горькая пена. Действительно, почему бы не расслабиться? Но в голове загорается лампочка самоконтроля: еще чего!

   — Нет-нет, спасибо. Не могу. Надо же кому-то обратно везти этих гавриков, — киваю в сторону бассейна и изображаю руками руль.

   — Ладно, — хмыкает брат. 

   Он протягивает мне пакет яблочного сока и стаканчик и уходит встречать гостей.

   Из воды каждую секунду выскакивают фигурки разной степени загорелости. Щурясь, выискиваю среди них свою кремовую парочку — дочку в розовой купальной шапочке и сына в желтой непромокаемой кепке. Они с именинником, таким же молочно-бледным, отвоевали уголок и играют надувным мячом в «вышибалы». Проигравший сигает с края бассейна «солдатиком», прямо под вывеской «Прыгать запрещено!». И куда только глядит спасатель?

   Да, я беспокойная мама. Завидую родителям, которые в гостях не дергаются ежеминутно — где их чадо, не натворило ли чего? — а безмятежно весь вечер сидят за столом, потягивают вино и болтают с друзьями.

   Нет, я не истеричка. Просто я — детский врач. И предвижу худшие сценарии. В моем мире непривязанный ребенок обязательно вывалится из коляски. Связка ключей поранит малышу нёбо. Стакан горячего кофе прольется на любопытные пальцы. Юный механик непременно проглотит колесико или батарейку из разобранной машинки.

   Я подхожу к столу с угощением, пытаюсь влиться в беседу. Куда там… Слушаю, поддакиваю, смеюсь и… сканирую территорию. Годовалый малыш восторженно обхватил синий воздушный шар и чешет об него режущиеся зубки. Стоит шарику лопнуть, и резина с дикой скоростью влетит в глотку, перекроет дыхательные пути.

   А вот к воде шлепает трехлетка. Лижет мороженое и не замечает… Ох, слава богу, поймали. Одним словом, я начеку и не догадываюсь, что мне уготовано на этот раз.

   Когда детям надоедает плескаться, они затевают прятки на суше. Только я растянулась в шезлонге, примчалась дочка. Глаза — два надувных круга.

   — М-мама, там… там, — лепечет она посиневшими губами.

   Черт, пересидела в воде, завтра проснется с насморком. Не вслушиваясь, я пытаюсь замотать ее в полотенце, но она яростно отбивается.

   —  Ид-д-дем, быстрее!

   Доходит — что-то стряслось. И мы бежим.

   У дальнего конца бассейна в зарослях кустов трепыхается серая живность в полторы ладони. Присаживаюсь на корточки. Кто это? Резкость почему-то не наводится.

   — Это летучая мышь, ей плохо! — дочка уже не заикается, уверена: мама-доктор спасет зверушку.

   А я в отключке. Как на дежурстве в приемном покое при виде бригады скорой с носилками. Всплеск адреналина — и баста! — в голове сплошной туман.

   Летучая мышь цепляется лапками за нижнюю ветку куста. Одно крыло неестественно оттопырено, вздрагивает.

   — Ой! — сын (где он был?) впивается пятерней мне в плечо.

   Наконец догадываюсь посветить смартфоном: на крыле нехороший порез. Кровоточит.

   — Выключи, ты же ее слепишь! — дочка отводит мою руку в сторону. 

   А я не могу думать ни о чувствительности летучих мышей к свету, ни о том, какие болезни они разносят (не бешенство ли?!). Вид беспомощного существа парализует меня и отбрасывает в…

***

   — Идем в цирк! — с порога объявляет папа и снимает слегка запотевшие квадратные очки.

   Он долго и тщательно умывается. Не сняв пиджак, а только ослабив синий в белую полосочку галстук, заглатывает ужин. Радость хлопушкой взрывается внутри меня и запускает по квартире.

   — Иде-о-о-м в ци-ирк! — пою я маме у гладильной доски.

   Но она уже знает — в бигудях и домашнем платье с воротничком утюжит оборки на моей салатовой в розочках юбке и мурлычет «Глория, Гло-ория…», свободной рукой задавая ритм. Маме предстоит зачет в музинституте по хоровому дирижированию, и она постоянно репетирует. Успевает все — и учиться, и нас с папой кормить и собирать. И Вивальди этого…

   Рядом на тумбочке приготовлены белые шерстяные колготки-«чесотки». Но даже они не затмевают моей радости. Я мчусь дальше.

   — Идем в цирк! — просунув голову в приоткрытую дверь, оглушаю бабушку.

   Она говорит по телефону с Тамарой Львовной и от моей новости отмахивается.

   — …представляешь, Тамарочка, Боря так устает, так устает! Только прибежал, небех, из диспансера и опять куда-то несется. Безотказная душа... Говорю ему, Берл, сядь, поешь как человек. Он же вечно ест на одной ноге!

   Бабушка обожает сокрушаться и делает это очень театрально — вздыхает, прикрывает глаза, прижимает руку к груди. Ее коронные реплики я знаю наизусть, поэтому «на одной ноге!» выкрикиваю вместе с ней. Бабушка хмурится. Я прыскаю и ретируюсь в прихожую — где налетаю на дедушку.

   Он вернулся из парка и чуть не роняет зажатую под мышкой коробку шахмат. Я убегаю от греха подальше. Дедушка — добрейший человек, пока не посягнешь на его драгоценные шахматы. Или удочки.

   Я прячусь между стеной и пианино в моей-маминой-и-папиной комнате, шепчу: «Цирк, цирк!». Ни поход в кино, ни новогодний утренник, ни даже «День сладкоежки» не идут в сравнение с праздником цирка. Потому что только там — звери. Хоть Львов и носит имя царя зверей, зоопарка в нем нет. А есть выпавшие из гнезда птенчики и покинутые новорожденные котята. Я пытаюсь ухаживать за этими единственными доступными мне животными. Но дома их держать нельзя. «Нежилец!» — непонятно приговаривает бабушка, выдворяя меня с очередным питомцем. Во дворе они неизменно куда-то исчезают. Где еще увидеть живых тварей воочию? Только в цирке. И мы с мамой не пропускаем ни одного представления.

   С мамой, не с папой. Тут бы насторожиться. Ведь представления начинаются утром или днем, а сейчас вечер. Но радость пузырится точно ситро, притупляет бдительность.

​***

   Конец сентября, а пожелтелые кроны каштанов на нашей улице Ярослава Мудрого все еще усыпаны колючими шарами. Запаздывают. Глаза привычно рыщут по тротуару — не попадется ли хоть один? Мы с папой хрустим по драконьей чешуе — свернутым в трубочки листьям в ржавой позолоте. Впрочем, нет, хрустит только папа. Я скольжу над ними. Уже вижу и манеж, и купол. Советский ци-и-рк, па-рам-пам-пам, па-ра-рам! В нос ударяет едкий звериный запах. Купленный у цыганки блестящий мячик на резинке стукается о пальцы. Мячик! Чуть поодаль в ямке под водосточной трубой поблескивает… Неужели первый каштан? Везет же мне!

   — А что сегодня за представление? — я вырываю руку из папиной и бегу за трофеем.

   Глянцевый коричневый бочок подмигивает сквозь трещину в скорлупе, приглашает поднять.

   — Представления не будет, — говорит папа как-то нарочито бодро.

   — Но… ты сказал «в цирк»… — я футболю каштан и громко шаркаю. — Тогда зачем мы туда идем?

   — По делу, — подмигивает он.

   И тут я замечаю — он действительно взял дипломат.

   — По какому делу, — я перестаю шуршать листьями, — по та-ра-каль-но-му?

   Смешное «тараканье» слово часто звучит у нас дома, и мне нравится повторять его на разные лады. Папа — торакальный хирург, то есть оперирует легкие и грудную клетку — торакс. Выяснила я это совсем недавно и дожидалась случая применить. Неплохо вышло, по-взрослому.

    — Почти, — улыбается папа, — там работает мой знакомый дядя — я когда-то лечил его, и он попросил…

    Гул мотоцикла съедает конец фразы.

   Дядя? Дядя?! Я морщусь. Мы по пути на взрослое дело. Мне целых Семь! С половиной! Лет! А он сюсюкает, будто я маленькая. До каких пор?! Недавно я слышала, он шептался с мамой, что «ребенка надо закалять, что они с бабушкой слишком меня оберегают, что лучше записать на фехтование, а не в музыкальную школу…». И нате вам. 

   Я сжимаю губы. Держусь долго — до тридцати. Но любопытно же!

   — Он артист? — я зарываюсь ботинками в сухую листву.

   — Нет, не артист.

   — Дрессировщик?

   Я воображаю человека в белом блестящем костюме, он держит за загривок бенгальского тигра. Да-да, бенгальского, как у Сенкевича в «Клубе путешественников».

   — Нет, он попечитель — ухаживает за цирковыми животными.

   Нафантазированный персонаж сдувается, а новый не придумывается. Как выглядят попечители? Занятая этим вопросом, я слушаю вполуха. И зря.

   — …заболел медвежонок… — продолжает папа, — ... сделать укольчик…

   — Укольчик? — вздрагиваю я, — В цирке?!

***

   Купол выныривает из душной перины сумерек, как голова лысого великана. Из темных окон льется уныние. Я хочу домой. Но дядя уже поджидает у центрального входа — невысокий, лысоватый, с чудовищно скособоченным носом.

   — Дякую, доктор! Вы нас дуже выручаете, — он энергично трясет папину руку и нацеливается своей Пизанской башней на меня. — О-о-о, я бачу, ты выросла!

Я вопросительно смотрю на папу — «Мы что, знакомы?». Но он не замечает. Или притворяется.

   Через боковую дверь попечитель проводит нас в рыкающее пахучее чрево великана — в зверинец. Ладошки предательски потеют. По обе стороны усыпанного опилками прохода теснятся клетки: слева львы и тигры, справа — медведи. Первый лев спит, растянувшись у решетки. Я иду и иду вдоль мохнатой спины, а она не кончается. Но вот и грива — свалявшиеся космы вблизи выглядят жесткими. Пощупать бы… слабо́? Папа разговаривает, но руку мою не выпускает, словно догадывается, что у меня на уме.

   За поворотом мы останавливаемся. Из угловой клетки таращится бурый остромордый медвежонок размером с овчарку — совсем крошечный в большой клетке. Рядом с ним сидит на корточках рыжий человек с размазанными по лицу остатками грима. Он обнимает медвежонка, поглаживает загривок. Но тот скулит и мотает головой, лязгая цепью ошейника.

   Я вспоминаю недавний визит к зубному врачу. Поначалу он обманчиво улыбался и заговаривал мне зубы, а потом лишил сразу двух. Папа отпускает меня и достает из дипломата металлическую коробочку в белых разводах накипи. Она появляется у нас на кухне, когда кто-то болеет. В ушах шипит зловещее слово «шприц». Хочу крикнуть медвежонку: «Уноси лапы!». Но молчу — ведь это не зубодер, а папа. Мои занозы он извлекает виртуозно и совсем не больно.

   Папа шагает в клетку и оборачивается ко мне:

   — С места ни ногой, — брови строго сдвигаются над очками.

   Зачем он вообще притащил меня с собой? Не хочу такое представление! Медвежонок подвывает.

   За папой в клетку входит еще один человек в синем комбинезоне. Оба цирковых крепко обхватывают четвероногого пациента — тот, что с гримом — лапы, второй силой раскрывает пасть. Мал медвежонок, не мал, а клыки в пасти преострые. Натянув резиновые перчатки, папа щупает его левую щеку снаружи и изнутри,  невозмутимо, как помидоры на Галицком рынке. Глядишь, засвистит своего любимого Джо Дассена. 

   Носатый попечитель стережет меня.

   — Пам‘ятаешь слепую ведмедицю? — спрашивает он громко, чтобы перекрыть скулеж. И сам себе отвечает: — Ни, не пам‘ятаешь, дуже маленька була. Там вона сидела, ведмедиця.

   Я зареклась не сводить с папы глаз, пока все не закончится. Но трюк попечителя сработал, и я смотрю туда, куда он указывает — на соседнюю пустую клетку.

   — Як потянула до тэбэ лапу! Ще один сантиметр… — он шумно втягивает воздух, отчего его нос вообще съезжает набекрень.

   Несмотря на слабенький украинский (в первом классе мы его еще не учим), смысл я усекла: я однажды уже была здесь, за кулисами, и меня чуть не покалечила слепая медведица! Как я забыла?

   — Якщо чесно, — попечитель прикладывает ладонь к груди жестом бабушки, — не думав, що доктор наважится знову прийти с тобой. Железные нервы!

   Звякает коробочка, мелькает шприц. Бедный медвежонок… Меня тошнит. Нет, лучше переждать этот страх в клетке льва. Я шагаю в сторону, но тяжелая пятерня пришпиливает меня к месту. Я зажмуриваюсь — перед глазами плывут фиолетовые круги: раз, два, три, четыре…

   На счете пятьдесят семь хватка на плече ослабевает. Папа выходит из клетки. Большим и указательным пальцами сжимает стеклянную пробирку с желтоватой жидкостью. Медвежонка отпускают. Он забивается в дальний угол клетки, сосет лапу и все еще скулит, но уже не так жалобно.

   Папа снимает перчатки, укладывает инструменты в дипломат и треплет меня по щеке:

   — Молодец, Д‘Артаньян!

   Не Иннуля, не «зайчик», не «котик». Неужели, наконец, он понял, что я взрослая?

   Мы уже у дверей. Попечитель улыбается, снова долго трясет папину ладонь и благодарит его на своем чудно́м смешанном языке. Затем, склонившись ко мне, подмигивает: «Ну, до побачення, Железные Нервы!»

​***

   Летучая мышь не скулит и не пищит. Но все равно хочется зажмуриться и считать про себя, пока не придет кто-то старший и не сделает, что надо.

   Старших нет. Они слились с шезлонгами, залегли на дно бассейна, испарились в июньской жаре. Зато, учуяв в нашей возне нечто незаурядное, подтягивается и смыкается плотным кольцом ребятня. 

   — Не трогай, укусит, — предостерегает племянник.

   — Выташши мышку на швет, на швет! — перебивает его незнакомая девочка.

   — Ты че? Ночное животное, какой свет! — возражает голос постарше.

   Одолжить бы у маленьких сабр¹ немножко самоуверенности. Дочка дергает меня за купальник.

   — Мам, ну давай!

   А чего давать-то? Я вам не ветеринар. Раненые животные — не по моей части. Да я бы сейчас к облезлым котятам и полудохлым птенчикам львовского двора ни на шаг… «Ты обязана помогать слабым и беззащитным, — возражаю я себе. — Ты же врач! Даром, что ли, папа закалял тебя цирком?». Но куда мне до его железных нервов! Мои-то в лучшем случае оловянные…

   Мышь дрыгает крылом и поводит ушастой головкой, будто упрекает. Дочка тянется к ней, и я в ужасе отталкиваю ее руку. С языка чуть не срывается бабушкино «Фу, не трогай эту заразу!». Господи, как из ребенка, который обожал зверей, вылупилась брезгливая тетенька?

   «Доктор, соберись! Подумаешь, летучая мышь… Не гадюка, не кобра. И даже не медведь» — ругаю я себя, но пересилить не могу.

   В глазах дочки появляется универсальное горючее, которое вновь и вновь запускает усталый родительский автомобиль. Превращает помятого «Жигуленка» с темными кругами под фарами в новехонькую «Теслу».

   Слезы дочки растворяют мою нерешительность. Я ввожу в гугл-поиск «раненая летучая мышь» и сразу нахожу сайт израильской организации по спасению рукокрылых — с собственной страницей в фейсбуке. На мое сообщение откликаются мгновенно: перезванивают и объясняют все по шагам. Настоящая скорая помощь!

   Я авторитетно распределяю обязанности. Недавние советчики бросаются — кто за сухим полотенцем, кто за коробкой из-под бурекасов. Дочка вытряхивает из нее крошки. Я расправляю полотенце, примеряюсь. Галдеж стихает, рассыпается на вздохи и посапывания. Я оборачиваю зверька полотенцем и, кое-как отцепив от ветки, опускаю в коробку.

   — Она не умрет? — тихо спрашивает дочка.

   Костяшки на кулачках побелели, губы уже не синие, а фиолетовые, но от коробки глаз она не отрывает.

   — Конечно, нет, — обнимаю ее и молюсь, чтоб мышь не подвела, — ты вовремя ее нашла.

   Мы наскоро переодеваемся и, попрощавшись, катим в Зихрон-Яаков к специалисту по летучим мышам.

​***

   — Давайте назовем его Ицик, — предлагает по дороге дочка, поправляя выбившуюся из коробки складку полотенца.

   — Ицик? — удивляюсь я. Ах да, на иврите летучая мышь — «аталеф», слово мужского рода.

   — А если это девочка?

   — Тогда Ицикит, — прибавляет дочь женское окончание.

   Никто не возражает. Сын, который боится всего крылатого, пару раз заглядывает в коробку и даже сует в щель виноградину. Правда, когда мы приезжаем к ветеринару, он остается в машине — не напороться бы на какой укольчик.

   Клиники нет и в помине: частный дом с черепичной крышей, бельем во дворе и звуками телевизора из окна. Специалиста Хайфского округа по летучим мышам — бойкую девушку лет двадцати пяти с проступающими сквозь загар веснушками — мы застаем за пятничной уборкой. Она протирает пустые цветочные горшки и составляет стопкой у стены.

   — О, наконец-то, — она улыбается и вытирает ладони о пыльную футболку.

   Ловко достает летучую мышь из коробки. Щупает ушки, заглядывает в рот. Аккуратно по очереди растягивает оба крыла и осматривает порез. Дочка завороженно следит за каждым движением.

   — Кошка напала. Или шакал. Ну, ничего, подлечим, — девушка заворачивает мышь в полотенце, — бывало и хуже.

   — Ты будешь ее зашивать? — глаза дочери загораются.

   — Нет, порез неглубокий, сам заживет, — охотно объясняет ветеринар. — Но мышь обезвожена. Видишь, мембрана крыла сухая, с морщинками? Для начала поставим ей капельницу.

   Мои лицо и шея вспотели. Неужели от упоминания капельницы? Нет, детский страх перед иглами и шприцами давно перерублен. Сколько раз сама колола — и взрослых, и малышей, и недоношенных. Некоторые, между прочим, бывали не многим крупнее нашей рукокрылой пациентки…

   Мой маленький Гринпис сияет счастливой мордашкой.

   — Нам пора, там сын ждет, один, — я тяну дочку обратно к машине. Хэппи-энд. Можно расслабиться. Но смутное переживание растет и набухает. — Спасибо за помощь!

   Я отираю пот, протягиваю руки — дочка запрыгивает и замирает в любимой с младенчества позе коалы на эвкалипте. Я несу ее к машине, чувствуя, как тяжелеет головка.

   — Забыли… — бормочет она сонно.

   — Спи, спи, — я поглаживаю теплую спинку.

   — Ицик или Ицикит? — выдыхает мне в шею дочка.

   — Ш-ш-ш, любопытный маленький берл!

   ...и чуть не спотыкаюсь. Вот кто унаследовал дедушкины железные нервы! Это бесстрашие, сострадание, этот знакомый огонь в глазах… В свои восемь с хвостиком — она доктор Берл-младший. Она, а не я. Неправ был попечитель, наградив меня громким титулом. В медицину я пошла по уговору папы. Для него она — жизнь. Для меня — работа, щит от собственных страхов. Закалка врачу помогает, но не рождает призвание. 

   — Я буду верети… ветеринаром… когда вырасту… — дочка проваливается в сон, а я вздыхаю. Я не хочу, чтобы она шла этим путем. Но если для нее это тоже призвание — разве можно отговорить?

   Под ногами сухо постреливают коробочки эвкалиптовых семян. Я подхожу к машине, открываю дверцу, пригибаюсь… 

   — Мам, смотри, кого я нашел! Можно он поживет с нами? Ну, пожалуйста…

   На ладони сына извивается песочно-серое с хвостом и четырьмя лапами, похожее на крокодильчика. Мои нервы — оловянные, алюминиевые или —

какая там еще бывает нержавейка? — натягиваются. Но не лопаются. Иногда пластичность важнее твердости.

   — Ладно, — улыбаюсь я.

   Ящерица мне теперь нипочем.

​

   ¹ Сабры — кактусы опунции (ивр). В переносном значении — дети, рожденные в Израиле. Их характер сравнивают с этим растением: мягкий и сладкий внутри, но с колючей кожурой.