Сандалики нащупывают ребра ступеней. Вот самая скрипучая, значит, еще чуть-чуть. Ладошка стискивает деревянные перила. Справа проплывает размытый синяк почтового ящика. Десятый день первых летних каникул. Десятый день мучений.

   Дверь брамы распахнута — ослепительное утро жжет донышки глаз сквозь беззащитные атропиновые зрачки. Зажмуриваюсь. До калитки пять шагов. Лоза дикого винограда вьется по забору-сетке, и я тоже цепляюсь пальцами за проволочные ромбики.

   В дядь-Шурином садике никого. Ни Иванки, с которой собирались зарыть «секретик» – завернутую в фантик «Золотого ключика» голубую бусину, — ни всегда готового поиграть в прятки Тоши. Нормальные дети дома перед теликом, только я пропускаю «Мэри Поппинс». Противные капли! Кто их выдумал? Ни почитать, ни порисовать. Меня вообще спросили? Морщу переносицу — поправить вечно сползающую оправу, но ее нет. Смысл носить очки, когда ты ежик в тумане?

   Тропинка делит садик пополам, деревья скучают парочками, как школьники за партой: две яблони, две вишни, две сливы.

   Топаю к левой яблоне, той, что подглядывает в наше окно. Полторы недели назад плоды и близко не розовелись, сейчас, значит, в самый раз — кисленькие. Конечно, не лучшая идея взбираться на этот расплывчатый зонт. Но мне не страшно. Все деревья я знаю назубок. Объедаю их ежегодно, особенно одинокий абрикос у заднего забора.

   — Привет! — кора яблони шершавая, теплая. Переступаю подушечками грубый нарост вокруг овального глазка, провожу по широкому впалому зрачку. — И тебе закапали атропин?

   Вдруг там, за ним — дверца в сад говорящих цветов, пирожок «Съешь меня!», Чеширский кот… Сцены зачитанной до дыр и заплаток «Алисы» до того меня обуревают, что пальцам мохнато, словно под ними и впрямь кошачий хвостик. Тонкий, извивающийся и…

   ГУСЕНИЦА-А-А!

   Бегу. Падаю. Разбиваю коленку. Но ни боль, ни литр зеленки не вытесняют мерзкую ползучую… Бр-р! Отпускает только к вечеру, когда, забравшись на широкую тумбу буфета, вжимаюсь спиной в белые глазурованные тюльпаны кафельной печки. Она, хоть и не топлена, приятно греет. Бабушка рядом на стуле читает вслух «Денискины рассказы». Сколько ни щурься, атропин и усталость дурманят глаза. Зеленчатые леопарды запускают красные шарики в синее небо, девочка на шаре перечисляет главные реки, шляпа гроссмейстера — чики-брык! — вылетает в окно электрички…

​

***

   Сидим втроем на тахте сына. В углу искусственная елочка, за окном – плюс двадцать израильского декабря.

   — Сегодня читаем по-русски! — жестом фокусника достаю из-под подушки купленный утром экземпляр «Дениски».

   Моя книжка с расслоившимися уголками, проплешинами на корешке и черно-белым заголовком осталась во Львове. На новенькой глянцевой обложке теснятся шесть комиксных «скриншотов». Я-то сразу узнаю сюжеты, а утомленные гонялками шестилетние сабрики[1] моргают на эту пестроту и вот-вот заснут.

Листаю. Чудится, или типографская краска отдает нагретым кафелем? Знакомые фразы тянут руки, как отличник-выскочка: «Меня! Меня, ну пожалуйста!»

   А вот и идеальный рассказ — «Заколдованная буква». Коротенький, смешной и на злобу дня — сын с недавних пор занимается с логопедом.

   «…Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли, как дураки, и улыбались…»

   Отяжелевшие головки Труляля и Траляля привалились ко мне с обеих сторон, как шахматные королевы к Алисе.

   — Има, ма зэ «маро-озам»? — зевает дочка, все ее «з» звонки донельзя.

   И и‘ма, то есть я, мама, объясняю:

   — Мороз это когда очень холодно и идет снег. Помните, в прошлом году мы катались на санках на горе Хермон? Ты, Маюша, жаловалась на комариков в щечках. Вот это мороз их и кусал.

   «Сыски», «фыфки» и «хыхки» сонные двуязычные заводики кое-как перемалывают — пластиковые шишки на нашей елочке есть. Гораздо труднее растолковать, почему от смеха покатываются, что значит «поднажать» и «поддать жару». Сын засыпает — перегрелся, бедняга, эпитетами и устойчивыми выражениями.

   «Еще!» — требует дочка и выдерживает почти целый рассказ, но на словах «Ведь он живой! И светится!» уже сопит.

   Укладываю ее и ныряю в кипучее житие Дениса Кораблева. Смешные, трогательные сюжеты возникают в памяти сами собой. Рассказывают мне меня. Меня-девочку, меня-маму.

​

***

   Елочка уходит в кладовку и возвращается еще десять раз. «Денискины рассказы» маются на полочке с другими детскими книгами, пережившими две великие «чистки» и пару маленьких.

   Просыпаюсь. «Нажми меня!» — синеет в правом верхнем уголке экрана кружочек мессенджера. Если бы Кэрролл сочинял «Алису» в наше время, пирожки и пузырьки стали бы такими вот кружочками.  

   «Инна, здравствуй. Если не ошибаюсь, мы бегали в одном дворе на улице Провиантовой во Львове…»

   Хм, узнать в Фейсбуке можно немало. Кто кликнет на ссылку моей странички, прочтет и про Львов, и про Провиантовую. И всё же — кто? Взрослое, официальное имя. Аватарка не выручает — мелкий план, лица не разглядеть. Зажмуриваюсь. Где-то глубоко теплятся язычки узнавания, искры брызжут о печную заслонку век… Тоша? Тоша!

   «Тревога, тревога, душевное равновесие в опасности!» — мигают красные лампочки, врубается сирена. Пожарники тащат огнетушители, качают шлангами рассудительность. Потрясения, даже приятные, мне ни к чему. Я учусь на курсах редактуры и параллельно работаю над первым романом.

   «Подавай друга детства!» — в недрах душевного муравейника клацает жвалами царица-матка, запускает по телу дофаминово-серотониновые мурашки.

   «Не ошибаешься. Напишу после работы». 

   Вечером созваниваемся. Я за рулем, на скоростном шоссе.

   — Инна, я так рад… прям не верится!

   — Ага. Фантастика.

   Напоминаю себе — роман, редактура, душевное равновесие. Но знакомый повзрослевший голос растекается во мне, как запретный пломбир по ангинному горлу. Это он, всамделишный Дениска моего детства. Фантазер и зачинщик проказ, знаток крыш и чердаков, палководец казаков и разбойников... Одним словом — Тоша.

   Листаем взад-вперед тридцать с хвостиком лет. Тысячи километров и миллионы минут затуманивают мальчишеские черты. К моей близорукости (не помог атропин!) добавилась возрастная дальнозоркость, и сквозь мультифокальные линзы я вижу его — чуткого, остроумного, впечатлительного. Зрелого.

   Ногой торможу, но педаль сердца отказывает. Оно, забив на указатели и дорожную полицию, несется на сто ударов в секунду, будто вкололи в миокард всё тот же атропин. Пролетаю нужный выезд с шоссе. Кто-нибудь, остановите!

   — ...наш поцелуй в браме, под синим почтовым ящиком, помнишь? Лет шесть нам было…

   Ржем и краснеем по обе стороны Атлантики. И опять плывет перед глазами, как в то капельное лето. Задираю голову — вкатить обратно слезы Денискиным способом.

   — Тоша, а ты… — на выходе слово «милый» застревает, оштрафовал-таки бдительный гаишник, — а ты не выдумываешь?

   Тоша рассказывает мне меня. Меня-девочку, меня-женщину. С ним уютно, как в читаной-перечитанной книжке. Вроде знаешь наизусть, а всё равно завораживает.  Кое-что подзабылось, кое-что воспринимается иначе через нацепленные опытом очки.

   Я опять в дядь-Шурином садике, верхом на узловатом абрикосе. По стволу ползет зеленая гусеница. Ползет ко мне — мохнатая, голодная на эмоции. Э, нет! Отламываю сухую веточку — свергнуть незваную нахалку обратно в одуванчиковую пучину воспоминаний. Гусеница замирает. Ага, испугалась! Она вытягивает спину и оранжево-черные полоски складываются в буквы: МУЗА.

   — Алло, Инн?

   Выруливаю в свой переулок. Драйв-ньютрал-паркинг. Рука задумалась на коробке передач, костяшки щекочет солнечный зайчик. Что?! Какой зайчик в девять вечера? Выглядываю — припарковалась под фонарем. Вот и всё. Но желтое пятнышко щекочет. Он живой и светится…

   Боже, хватит фантазировать. Поправляю оправу на переносице, прищуриваюсь: на руке… бабочка! Упирается лапками, прозрачные крылышки подрагивают. На левом черным по желтому мерцает — «Атропин сердца моего», на правом — «Рассказ».

​

​

[1] Сабра или цабар (ивр) – кактус опунция. Коренных израильтян часто сравнивают с ее плодами – колючие снаружи, сладкие внутри.