Перекресток семи дорог, вот и я…

Андрей Макаревич

 

   1983 год

​

   Папа потерялся!

   Я бегу вверх по длиннющей Городецкой. Навстречу несется вереница домов и витрин — «Галантерея», «Оптика», парикмахерская со сдобным названием «Перукарня». Дребезжит трамвай. В боку колет, но я не сбавляю шаг — шоколадный аромат фабрики «Свиточ» ведет за собой. А вот и купол цирка. На пестрые афиши даже не смотрю. Я спешу домой — надо сообщить, что папа потерялся.

​​   Мне не страшно. Во-первых, мне уже шесть, в честь чего — стрижка «под Мирей Матье». Во-вторых, я отлично знаю дорогу. На перекрестке Городецкой и Ярослава Мудрого я останавливаюсь у перехода. Глонг-лонг! Го-лонг! — заладили за спиной колокола Святого Юра. Вроде не воскресенье. Наверное, ре-ли-ги-оз-ный праздник. Недавно мама объясняла разницу между советскими праздниками и этими, ну, религи… Чтоб я не ляпнула лишнего, когда пойду осенью в школу. Например, спросит учительница: а в костёле ты была? Да, скажу: костёл — памятник ар-хи-тек-туры! Зря мама переживает.

​​   Ну где же ты, зеленый человечек? Я переминаюсь с ноги на ногу. И как папу угораздило потеряться? В кои-то веки пошли с ним в парк Костюшко. Я еще на всякий случай обернулась – запомнить, где он сидит. Вторая от горки аллея, первая скамейка слева. Белая тенниска с синими ободками на рукавах, очки, шевелюра, толстенный учебник… Куда он подевался? Я, конечно, подождала чуточку, в соседнюю аллею заглянула. Но папа не пересел, а потерялся взаправду.

​​   Зеленый, ура! Аккуратно перехожу и припускаю по Ярослава Мудрого. Из-под ног взлетают снежные облачка — лепестки «свечек» с высоченных каштанов. А здорово, если бы в мае снег! Папа покатал бы на санках, с разбегом, как он умеет.

​​   Врываюсь в браму дома №4 на Провиантовой. Выдергиваю на ходу из синего почтового ящика «Труд» и «Литературную». Деревянная лестница недовольно скрипит. Раз-два-три… семь… десять! Я на втором этаже, трезвоню: «Ди-линг-линг-линг!».

   Бабушка распахивает дверь и лицо обдает запахом лака для волос:

   ​— Ша, ша, в чем дело?

   Она оглядывает меня от Мирей Матье до съехавших подколенников: ни порезов,

ни очередного птенчика или котенка.

   — А папа где? — бабушка приглаживает свое черно-голубое платье с косыми узорами.

   — Он… он потерялся! — я протягиваю газеты. — Я сама вернулась... из парка…

   Этот фокус я часто разыгрывала: взрослый прятался, а я притворялась, что пришла одна. Вот и теперь бабушка ищет за дверью, а я шмыгаю внутрь и – в туалет. Ее «Ох!» заглушает телефонная трель.

   — Что? Где?! — восклицает она. — Да дома, дома!

 Трубка шмякается на рычаг. Бабушкины шаги приближаются. Может, стоило папу еще немножко поискать?

    — Нет, вы только послушайте, что этот ребенок опять натворил! — взывает бабушка к пустой квартире. — Горе луковое, выходи сию секунду! — она барабанит в дверь туалета. — Твое счастье, что папа позвонил домой, а не в милицию. Весь парк обыскал, чуть инфаркт не заработал!

   Ура, папа нашелся! На радостях до меня не сразу доходит, причем тут милиция. Разве… Нет, ну ничего себе! Неужели он подумал, что это я потерялась?! Почему, почему у взрослых все шиворот-навыворот? Я с силой дергаю ручку сливного бачка, и она пару раз подпрыгивает на ржавой цепочке.

   Я выхожу, готовая к длинной тираде о непослушных девочках. Белый писающий мальчик на черной туалетной табличке тоже опустил голову. А он-то в чем провинился? Или уронил чего в горшок? Невидимая веревочка между моими ямочками лопается, и смешинки высыпаются наружу.

   — И в кого ты такая шлимазлка?! — всплескивает руками бабушка.

   ​Опять звонит телефон. Я несусь к аппарату.

   — А руки помыть?! – летит мне в спину.

​

***

   2018 год

​​

   Мне постоянно снится Львов. То контур печных труб на соседнем доме, то мозаичные морды тигров на детской площадке в парке Юра. Иногда снится тупик c кирпичной стеной, иногда улица расплывается. Где я? Просыпаясь, я обещаю себе съездить. Но в песочный замок воспоминаний змейкой проскальзывает страх. Тридцать лет! Вдруг я не узнаю город? Вдруг разревусь?

    Когда мой парень, бывший харьковчанин, засобирался с детьми в двухнедельную поездку по Украине, я решилась. Они поедут сами, а я встречу их во Львове, в конечной точке маршрута. Может, романтичный Львов вернет нас в колею? Мы были вместе два года, и мы поскрипывали. Все чаще нас потряхивало на ухабах разногласий и бросало в рытвины мелких ссор. Ведь даже сказочная карета, если не смазывать рессоры и не чинить колеса, — долго не протянет.

    Я приехала на три дня раньше — сразиться со змеем без помех. Стою на оживленном перекрестке Городецкой (простите, Городоцькой!) и Ярослава Мудрого. Зеленый человечек мигает, сейчас появится красный, а я – камень в реке пешеходов – вглядываюсь в город.

   Молоденькая, со вкусом одетая девушка мелодично щебечет в зажатый между ухом и плечом телефон, роется на ходу в сумочке. Зацепив меня локотком, извиняется: «Выбачтэ!».

   Глупо надеяться, что спустя столько лет город не изменится. Но кроме названий улиц и рекламных вывесок, почти все такое же: дома, трамваи. Разве брусчатка кое-где просела и стала волнистой. Да, такое же. Но до чего уменьшилось! Роскошные каштаны уже не великаны. Громадный купол цирка съежился. Только собор Святого Юра по-прежнему высится сзади, над парком.​ Неужели это я выросла? Сколько я прибавила с тех пор, как уехала в тринадцать лет — сантиметров пять? Десять от силы. Ну и ну…

   Змей скользит прочь, шипя и скукоживаясь. Я перехожу, наконец, на другую сторону. Не терпится зайти в наш дом, вдохнуть подвальный запах брамы —

сырость напомнила это полузабытое польское слово. 

   Наш дом. Трехэтажный, еще австро-венгерской постройки. Весь в проплешинах штукатурки. Углы фронтонов над окнами отбиты, балкон — в детстве предмет гордости — давно не крашен, низ почернел. Пачка бумажных салфеток болтается на дне рюкзака: я не припадаю щекой к стене, не рыдаю. Может, дело в названии? Вулыця Ивана Гушалевича. Почему не оставить Провиантовую? Это ведь не Маркса, не Ленина…

   Из дома напротив выходит старушка. Плотно прикрыв дверь, смотрит: что за посторонние тут околачиваются? Я краснею и прячу в карман телефон, которым собиралась сфотографировать табличку с Гушалевичем. Топнуть бы: «Это и моя улица тоже!». Но нет: я здесь чужая. Да, я до сих пор отлично помню проход во внутренний дворик, где сломала руку. На ощупь перелезла бы через ограду детского сада — бывшей виллы архитектора Бруно Бауэра… Но улица уже не моя. В подтверждение – перед брамой новая калитка с электронным кодом.

 

***

   К началу третьего дня я исходила весь наш район и старый центр, побывала в Арсенале и историческом музее, в Стрыйском парке и парке Культуры. Украинский неожиданно воскрес: говорить пока трудно, но понимаю все. И даже тихонько подпеваю уличным музыкантам, исполняющим песни «Океана Ельзи» и «Скрябина».

   Страх уменьшился до ужика, притих в подвалах сознания. А песочный замок воспоминаний, наоборот, разросся, обзавелся куполами, крепостными стенами и площадями. Я наслаждаюсь средневековыми улочками и современными проспектами, кружевной архитектурой домов и внушительными соборами, замечательным кофе и освежающими дождиками. Жаль только, ни в цирк, ни в Оперный театр не попасть: в конце июля они закрыты. Как так? В Израиле наоборот. Летние каникулы — пик культурных, особенно детских мероприятий.

   Я обхожу город по второму кругу. Со мной черепаший панцирь – рюкзак с ноутбуком. Но ни в одной из уютных кафешек не пишется.

   Парк Костюшко (теперь — Ивана Франко) с утра безлюден. На какой из аллей потерялся папа? Присаживаюсь то на ту скамейку, то на другую. Не помню. Кажется, в этот раз потерялась я. В отличие от шестилетней себя не знаю, куда идти. И зачем. Ничего, завтра приедет друг, и хандра отпустит.

   Я оставляю никчемный рюкзак в гостинице и налегке иду к площади Рынок. Недалеко от статуи Нептуна стартует экскурсия «Еврейский Львов». Ну вот. То, что надо.

 

***

   Он обратился ко мне, когда я, чуть отстав от группы, сооружала на голове тюрбан из летнего шарфа.

   — Жарко?

   Высокий шатен с внимательными серыми глазами. Намного моложе — нет опасности, что станет «клеить».

   — Не жарче, чем в Израиле, — улыбаюсь я.

   — Вы из Израиля?!

   Группа сворачивает в переулок, и он пропускает меня вперед. Мда, у нас редко с кем разживешься такими манерами. И весь аккуратный такой: красная рубашечка в серую клетку под цвет глаз. Легкий и тоже аккуратный акцент. Оказалось, медик. Учится заочно на историческом. Мы идем позади группы, на поворотах то и дело ее теряем.

   — … в маленьких городах скорые очень плохо оборудованы. Машины старые. Нет дефибрилляторов, ЭКГ, кисня… как это по-русски? — он дважды сжимает воздух ладонью.

   — Амбу? — на дежурствах в реанимации недоношенных я сжимала мешок ручной вентиляции таким же движением. — Кислорода?

   — Да, кислорода!

   Я снимаю дурацкий тюрбан и засовываю шарф в сумочку.

   — Я, кстати, понимаю по-украински.  

   И дальше мы, подобно Штепселю и Тарапуньке, общаемся на двух языках.

   — А как вы попали на эту экскурсию? – спрашиваю и тут же смущаюсь.

   Он деликатно обходит неловкость:

   — Я пишу дипломну з історії євреїв Західної України та Польщі. У містечку, де я живу, була синагога…

   Многослойность молодого человека завораживает. Недавно он ездил в лагерь. Нет, не на отдых – добровольцем. Расчищал заброшенные синагоги и еврейские кладбища. Причем сам он не еврей. Каждая фраза порождает десяток вопросов. Я слушаю, слушаю…

   Небо по-булгаковски темнеет. Едва успеваю додумать про тьму со Средиземного моря – начинается обвальный ливень. Наши экскурсанты и прохожие разбегаются по подворотням. Мы пристраиваемся под балконом, но он не спасает от косых струй. Перебегаем к какому-то магазинчику, вжимаемся в нишу. Ливень очерчивает вокруг нас частокол, скрывает от машин и людей. Мы одни. Стекло холодит спину в прилипшей футболке. Я снимаю очки и смеюсь в голос. Грахх-ах-рах! – хохочет в ответ гром. Молнии множатся в окнах и витринах.

   Мне не страшно. Я обожаю дождь. Но сейчас — счастье иного разряда. Электрического. Я еле заметно придвигаюсь к нему. Наверное, так чувствует себя электрон вблизи протона. Правая ладонь сама ползет по стеклу. Миллиметр. Еще миллиметр. Все словно в киношном клише, да. Но это сильнее меня. Я готова соблюдать законы физики, кинематографа, нарушать законы совести… Очки в левой руке вот-вот треснут. Его глаза — горячее олово. Мой закоченевший мизинец касается его, теплого, и я отдергиваюсь. Господи, что это я?

   Гроза заканчивается внезапно. Мы отлипаем от ниши, отряхиваемся — бесполезно, но надо чем-то разрядить молнии внутри. Я не решаюсь поднять глаза и пялюсь на ворот его рубашки – туда, где треугольник загара в капельках дождя.

   Мы вливаемся в группу, и вскоре он убегает на электричку. А я не дышу. Кажется, у магазина нас повязала невидимая дождевая струна, и чем он дальше, тем сильней она натягивается. Дрожит. Звенит. Но не рвется.

 

***

   Утром высовываюсь из окна гостиницы. Впервые купол Святого Юра не окружают тучи. Видны даже каменные фонари на карнизах. Погода внутри меня застряла на вчерашней грозе. Ах, Львов, коварный гипнотизер! Два дня убаюкивал домом детства, мелодичными украинскими песнями... Обезоружил, лишил привычных защит.

  Все. Не думай. Забудь. Между вами тысяча световых лет! Когда он учился ходить, ты уже служила в армии. Между прочим, твой любимый приедет через пару часов. Ну-ка, переключайся! Выворачивай душу с изнанки обратно, задвигай чугунную заслонку. Все.

  Иду по пустой площади Оперного. Грех не сделать селфи. На этой самой площади, у памятника Ленину, нас с Юлькой принимали в пионеры. Жаль, что не выбралась во Львов до ее переезда в Штаты. Отправляю фото: «Угадай, где я?». Через секунду ответ: «Ты во Львове?! Я тоже!!!»

   Где, в какой колодец желаний я бросила монетку? Не иначе мой визит во Львов подстроил кто-то, кому подвластны законы статистики. Мы встречаемся с Юлей второй раз за тридцать лет и говорим, говорим. О семьях, учителях, бывших соучениках. Будто только вчера расстались у киоска с открытками на углу Городецкой. Такая легкость бывает исключительно с родными душами. И… с незнакомцами на экскурсиях. «Не смей сравнивать лучшую подругу с мелькнувшим хлопчиком!» — возмущается совесть.

​​​

***

   Друг спит. Я лежу рядом, медитирую на две родинки на его правом плече. После двух чашек кофе, в которые город подсыпал цитат Булгакова, уснуть и не мечтаю. 

   «…Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке…»

   Боже, ну и бред! Любви с первого взгляда не бывает! Одна родинка похожа на каплю... Черт, нет! Я снова там, под дождем. Под ребрами разгорается радуга. Нечто похожее я испытывала двенадцать лет назад во время беременности. «Предательница!» — шепчет совесть. Две родинки кажутся следом змеиного укуса. Я тихонько встаю, включаю ноутбук. Пальцы еле поспевают:

   «Влюбленность, как и беременность, зарождается незаметно, согревает изнутри. Даже когда появляются неоспоримые симптомы, боишься верить. Вдруг ошибка? Но скрывать диагноз ни от себя, ни от окружающих уже невозможно: влюбилась».

Влюбилась?!

 

***

   Утром другу нездоровится. «Съел вчера не то», — утверждает он. Но я-то знаю причину. Я, ни капельки не суеверная, не склонная к мистике, презирающая гадалок, гороскопы и прочий вздор, знаю: в его недомогании виновата моя измена. Пускай и мысленная.

   К вечеру ему лучше, и мы выходим погулять. Пережидаем красный на лихорадочном перекрестке Городецкой. Он рассказывает о встрече с однокурсниками в Харькове, о рыбалке в Закарпатье… Я слушаю рассеянно. Прозрачная струна тянется от моей руки вверх по улице, в сторону вокзала. Звенит и подрагивает с пульсом лучевой артерии. Я дергаю запястьем, пытаюсь стряхнуть, но она словно клейкая паутинка.

   — Ты чего? — удивляется друг.                        

   Страх распахивает горгонов глаз, пригвождает меня к необъятному перекрестку, где пересеклись прошлое и будущее, разум и душа. На этом несказочном распутье я и камень, и странник. Налево пойдешь – любовь потеряешь, направо пойдешь – потеряешь себя.

   Глонг! Глонг! Глонг! Звон колоколов развеивает столбняковое заклятие. Я поправляю лямки рюкзака. Ошибка? Возможно. Но сердце пульсирует предвкушением дороги. И я выбираю дорогу к себе.

   — Солнце, что с тобой? — коснувшись моей щеки, друг удивленно смотрит на влажные кончики пальцев.

   — Так… нашло, — я коротко прижимаю их к губам.

​   Перед лицом пролетает письмецо-пушинка: «Разыщи его!». Я шагаю на проезжую часть. Зеленый человечек в светофоре салютует обеими руками. Пушинку медленно относит к вокзалу. К нему.