Перекресток
Перекресток семи дорог, вот и я…
Андрей Макаревич
1983 год
Я бегу вверх по шумной Городецкой, а навстречу мне несется непрерывная вереница домов и витрин — «Галантерея», «Оптика», парикмахерская со сдобным названием «Перукарня». Знакомая улица кажется нескончаемой. Недаром она во Львове самая длинная. В боку неприятно покалывает. Но вот уже виднеется купол цирка. Я несусь дальше, высоко задрав подбородок, а поравнявшись с пестрыми афишами, даже не смотрю на них. Я спешу домой — надо срочно сообщить, что потерялся папа.
Мне почти не страшно. Ведь я уже совсем большая — месяц назад целых шесть стукнуло, в честь чего я теперь пострижена по-взрослому — «под Мирей Матье». А кроме того, я прекрасно знаю дорогу, и меня сопровождают хорошо знакомые звуки и запахи — дребезжание трамваев, густой шоколадный аромат кондитерской фабрики «Свиточ», который не спутаешь ни с чем в жизни.
На большом опасном перекрестке Городецкой и Ярослава Мудрого я останавливаюсь у пешеходного перехода. Позади неожиданно раздается колокольный звон собора Святого Юра. Я оглядываюсь — с чего бы это? Вроде не воскресенье. Наверное, ре-ли-ги-оз-ный праздник. Недавно мама объясняла мне разницу между советскими праздниками и этими, ну, религи… Чтоб не ляпнула лишнего, как я умею, когда пойду осенью в школу. Например, спросит учительница: бывала ли ты в костеле? Конечно, бывала — красиво же, памятник ар-хи-тек-туры! Во, каких слов я в книжках нахваталась, небось сразу во второй класс переведут! Зря мама переживает.
Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, я жду появления шагающего зеленого человечка в окошке светофора и в который раз удивляюсь: как папу угораздило потеряться? В кои веки мы выбрались вместе в парк Костюшко — воистину праздник! Я-то хорошо запомнила, где он уселся, — на аллее, выходящей прямо к горке, вторая скамейка слева. Специально обернулась посмотреть — папина белая тенниска с синими ободками на рукавах виднелась издалека. Очки, густая шевелюра, учебник по хирургии — все было на месте. Куда только он подевался? Ума не приложу. Я, понятно, подождала немножко, заглянула на всякий случай и в соседнюю аллею — вдруг пересел? Но папа потерялся взаправду, и не оставалось ничего более разумного, чем отправиться домой.
Аккуратно перейдя дорогу на зеленый свет, я припускаю бегом по Ярослава Мудрого. Тротуар покрыт опадающими с высоченных каштанов белыми лепестками «свечек», и они взлетают из-под моих ног маленькими снежными облачками. «А здорово, если бы в мае выпал снег!» — думаю я на бегу и опять вспоминаю потерявшегося папу. Ведь именно он катает меня здесь на санках зимой, первоклассно катает — с разбегом!
Через пять минут я влетаю в браму номер четыре по улице Провиантовой. На ходу выдергиваю торчащие из синего почтового ящика газеты «Труд» и «Литературную». Потревоженная деревянная лестница недовольно скрипит. Десять секунд, и я уже на втором этаже, трезвоню как сумасшедшая: «Ди-линг, ди-линг! Ди-линг, ди-линг!» Бабушка распахивает дверь, и меня обдает запахом лака для волос: она с пышной прической и в выходном платье с черно-голубыми косыми узорами. Никак собралась на очередное литературное выступление.
— Ша, ша, в чем дело? — привыкшая к моим проделкам, бабушка оглядывает меня с ног до головы. Не заметив очевидных травм, не увидав в руках очередного птенчика, котенка или какого другого сюрприза, она облегченно вздыхает. Но тут же спохватывается:
— А папа где?
— Он… он потерялся! — прерывисто отвечаю я, протягивая ей газеты. — Я сама
вернулась... из парка…
Ну, этот фокус проигрывался мной неоднократно — приходя домой с кем-то из взрослых, я просила их спрятаться за дверью, а тому, кто открывал, гордо сообщала, что пришла одна. Затем, ко всеобщему удовольствию, следовал короткий ритуал разоблачения шутки.
Вот и теперь, выйдя на площадку, бабушка заглядывает за дверь, а я шмыгаю внутрь и бегу в туалет. Ее испуганный возглас заглушается телефонной трелью. Прислушиваясь к бабушкиным отрывистым восклицаниям, я впервые задумываюсь: возможно, я поступила слегка опрометчиво, явившись без папы? Стоило его еще чуть-чуть поискать.
— Нет, вы только послушайте, что этот ребенок опять вытворил! — взывает бабушка к пустому пространству квартиры. Ее шаги приближаются.
— Горе луковое, выходи сию секунду! — бабушка барабанит в дверь туалета. — Твое счастье, что, прежде чем сообщить в милицию, папа догадался позвонить домой. Весь парк обыскал, чуть инфаркт не заработал!
Ура, папа нашелся! На радостях до меня не сразу доходит, зачем надо было обращаться в милицию. Разве… Нет, не может быть. Неужели он подумал, что это я потерялась?! Почему, ну почему взрослые вечно понимают все шиворот-навыворот? Чтобы выместить на чем-то возмущение, я с силой дергаю ручку сливного бачка и злорадно слежу, как она несколько раз подпрыгивает вверх-вниз на ржавой цепочке.
Затем, собрав в кулак свое невеликое шестилетнее самообладание, я выхожу с понурой головой, готовая к несправедливым обвинениям. Краем глаза я замечаю на туалетной двери черно-белую табличку с писающим мальчиком. Его голова тоже опущена, интересно, а он в чем провинился? Или уронил чего в горшок? От нелепой мысли становится смешно. Я прямо чувствую, как ямочки на щеках углубляются, а губы растягиваются. И вот я уже хохочу во весь голос. Бабушка всплескивает руками, и все, что ей удается сказать вместо длинной тирады о своевольных непослушных девочках, это:
— И в кого ты такая шлимазлка?!
К счастью, опять звонит телефон. Пронесло! Ловко проскользнув мимо бабушки, я несусь к аппарату.
***
2018 год
Я вернулась во Львов после почти тридцати лет отсутствия. За две трети жизни, проведенных в Израиле, я прошла немало испытаний на выносливость — армия, мединститут, скоропалительный брак, двойняшки, развод. Закалилась — будь здоров! Преодолевая каждую из этих вех, я развивала все новые и новые защитные механизмы, училась подавлять чувства, жить поверхностными ощущениями. Казалось, так безопаснее.
Тем не менее страх то и дело просачивался сквозь воздвигнутые мной заслоны. Проскальзывал, словно змейка, используя малейшие трещинки. Тоска по родному, почти забытому городу оказалась одной из них.
Мне все чаще снились львовские улицы. В этих приятных ностальгических снах я бродила вокруг дома и школы. Иногда память подбрасывала какие-то незначительные, но трогательные мелочи — то забытый контур печных труб на соседнем доме, то добродушные морды мозаичных тигров на детской площадке в парке Юра. Эти крупицы утрамбовывали песочный замок моих воспоминаний, не позволяя ему рассыпаться и уйти в небытие.
А порой я попадала в тупик — грезившаяся улица расплывалась, будто в тумане, и передо мной вырастала непроходимая стена, какой не могло быть в действительности. В такие моменты меня накрывал ужас — где я? Как вернуться обратно? Просыпаясь после подобных снов, я обещала себе непременно приехать во Львов. Но тут змейка страха принималась буравить хрупкий чертог моих воспоминаний. Вдруг город детства изменился настолько, что я его не узнаю? Или, хуже того, разревусь при виде знакомых улиц? Вдруг он разочарует меня?
Слухи, которые доходили до Израиля в начале девяностых, не обнадеживали: разруха, повальный дефицит, возрождение националистических движений по всей Независимой Украине, а особенно во Львове. От этих новостей к ядовитому дыханию пресмыкающегося начинал примешиваться гнилостный давно забытый запашок антисемитизма…
Но жажда посетить родной город не утихала. В последнее время многие побывавшие во Львове приятели рассказывали, что город приходит в себя, реставрируется. И вообще, там замечательная европейская атмосфера! Когда и мой парень засобирался на Украину, я решилась. Правда, на двухнедельную совместную поездку с ним и с его детьми не отважилась, но согласилась встретиться во Львове — конечной точке их маршрута.
Мой друг был первым, кому я рискнула открыть сердце после развода и многих лет добровольного одиночества. Первый год наших отношений походил на волшебную сказку, в которой хотелось жить вечно. Однако даже сказочная карета, если правильно за ней не ухаживать — не смазывать рессоры, не чинить вовремя колеса, — начнет поскрипывать, покроется ржавчиной, а то и вообще остановится. Мы были вместе чуть более двух лет, и мы поскрипывали. Может, романтичный Львов вернет нас в колею?
Итак, решено. Я приеду на три дня раньше друга, чтобы успеть сразиться со змеем-страхом. К счастью, я не догадывалась, какие судьбоносные сюрпризы подготовил мне город детства. Но обо всем по порядку.
***
На оживленном перекрестке Городецкой (простите, теперь Городоцькой) и Ярослава Мудрого я остановилась как вкопанная, разглядывая знакомые очертания домов. Казалось, глупо было надеяться, что спустя столько лет город встретит меня неизменным. Однако, кроме названий улиц и рекламных вывесок на магазинах, почти все вокруг осталось таким же. И светофор с зеленым человечком, и трамваи, и цирк. Разве только брусчатка кое-где просела и смахивала скорее на волнистую поверхность моря, чем на проезжую часть.
Зеленый замигал, предупреждая, что вот-вот сменится красным, а я до сих пор стояла как истукан. Лишь головой вертела по сторонам. Мимо, недовольно огибая меня, струились два противоположных потока пешеходов. Я выхватила наугад несколько спешащих навстречу лиц — никакой особой озлобленности в них не было. Обыденные лица, по большей части усталые и озабоченные. Молоденькая, со вкусом одетая девушка, мелодично щебеча в зажатый между ухом и плечом телефон, на ходу искала что-то в сумочке. Поравнявшись со мной и нечаянно зацепив локотком, она тут же извинилась: «Выбачтэ!»
«Видишь, зря боялась, — успокоила я себя, — нормальные люди, вежливые». Змей разгневанно зашипел и заскользил прочь, скукоживаясь прямо на глазах.
Но до чего же все уменьшилось! С перекрестка хорошо обозревались окрестности. Роскошные каштаны, в детстве казавшиеся великанами, сегодня выглядели просто крупными деревьями. Съежился и когда-то манящий и таинственный громадный купол цирка. Только собор Святого Юра по-прежнему величаво высился над парком позади меня.
Конечно, на самом деле город не уменьшался. Неужели я так вымахала? Сколько я прибавила в росте, с тех пор как уехала отсюда в тринадцать лет, сантиметров пять? От силы десять. Поразительно! Странное ощущение несоразмерности удивило меня, но отнюдь не разочаровало. Облегченно вздохнув, я перешла, наконец, на другую сторону. Мне не терпелось увидеть наш дом — зайти в прохладную браму (неожиданно вспомнилось это польское название, которым во Львове именовали все виды подъездов и входов), вдохнуть ее особенный сыроватый запах.
Впрочем, при виде дома я поняла, что радовалась преждевременно. Трехэтажное здание, построенное при Австро-Венгерской империи, находилось в плачевном состоянии: проплешины облезлой штукатурки, отбитые углы фронтонов над окнами, балкон — в детстве предмет гордости — давно не крашеный, с почерневшим низом. Какая жалость! Думаю, за все свое столетнее с хвостиком существование дом не знал большей убогости, чем теперь. Может быть, поэтому я не испытала ни желания припасть щекой к стене, ни тем более зарыдать. Предусмотрительно захваченная пачка бумажных салфеток без дела болталась на дне рюкзака. И все ж мое чрезмерное спокойствие было слегка странным. «Бесчувственный чурбан, — ругала я себя, — как ты способна оставаться такой равнодушной?!»
Возможно, причина крылась в незнакомом режущем слух названии — «Вулыця Ивана Гушалевича». «Неужели нельзя было оставить Провиантовую? Это ведь не Маркса, не Ленина…» — сердилась я на неизвестных людей, переименовавших улицу и отобравших частичку дорогих воспоминаний.
Из дома напротив вышла старушка. Тщательно прикрыв за собой дверь, она подозрительно уставилась на меня: что за посторонние тут околачиваются? Кровь бросилась мне в лицо, и я нехотя засунула в карман телефон, которым собиралась сфотографировать табличку с Гушалевичем. Сказать бы ей: «Это моя улица, я имею полное право тут находиться!» Но внезапно дошло: я здесь действительно чужая. Да, я до сих пор отлично помнила проходы во внутренние дворики, на ощупь перелезла бы через ограду детского сада — бывшей виллы архитектора Бруно Бауэра… Но, как ни крути, это было уже не мое. Вздохнув и напоследок окинув взглядом двор, я развернулась и ушла. Так или иначе, в дом было не попасть: перед брамой кто-то водрузил металлическую калитку с электронным кодом.
***
К началу третьего дня я избороздила не только наш район, но и весь исторический центр, главные музеи и парки. За это короткое время мой украинский, который я считала безнадежно забытым, неожиданно воскрес, если не на разговорном, то хотя бы на достаточном для понимания уровне. Я даже пыталась тихонько подпевать уличным музыкантам, исполнявшим на каждом углу песни «Океана Ельзи» и «Скрябина» — и те, что до поездки разбирала со словарем, и новые, впервые услышанные.
Змей, признав поражение и уменьшившись до размеров безобидного ужика, притих где-то в подвалах сознания. А песочный замок, наоборот, окреп, разросся, обзавелся куполами, крепостными стенами и площадями. Теперь, когда опасность нервного срыва миновала, я от души наслаждалась городом: средневековыми узкими улочками и современными широкими проспектами, изящно-кружевной архитектурой домов и внушительными соборами, замечательным кофе и внезапными освежающими дождиками. Жаль только, что не удалось попасть в цирк и Оперный театр: в конце июля они оказались закрыты. «Как же так? — возмущалась я, в который раз осознавая, что мыслю и живу по другим меркам. — В Израиле все наоборот. Летние каникулы — пик культурных и в особенности детских мероприятий».
Я принялась обходить город по второму кругу, таская за собой повсюду свой черепаший панцирь — тяжелый рюкзак с ноутбуком. Ведь я тогда уже начала писать… Однако, несмотря на кучу уютных кафешек с бесплатным wi-fi, дело не шло. Ни строчки, хоть убей. Я была на взводе, точно предчувствовала: первые два дня были лишь прелюдией к некоему главному действу.
Гуляя по безлюдному с утра парку Костюшко (теперь — парку Ивана Франко), я безуспешно пыталась вспомнить, на какой из аллей «запропастился» когда-то папа. Присаживаясь то на одну, то на другую скамейку, я почему-то ощущала себя гораздо более потерянной, чем та шестилетняя бесстрашная девочка, которая четко знала, куда идет и зачем. Утро выдалось чудесным — прохладный ветерок приятно ворошил волосы, птицы тешили переливчатым щебетанием. Но на меня нахлынула угрюмость. «Куда я направляюсь, чего хочу достичь?» — думала я. То, что врачебную карьеру срочно требовалось разбавить чем-то творческим, я поняла давно. Вот только избранный путь писательства оказался далеко не таким легким и безоблачным, каким представлялся вначале. А тут еще застопорило и на личном фронте: я и мой парень счастливо «путешествовали» два года, учась друг у друга, поощряя и радуясь новым совместным открытиям. Но все чаще нас потряхивало на ухабах разногласий и кидало в рытвины мелких ссор. «Вечная отличница», закаленная несметным количеством экзаменов и житейских препятствий, отказывалась признавать поражение. Нет, мы обязательно вырвемся с замкнутой беговой дорожки и побежим по прямой, к победному финишу.
До завтрашнего приезда друга предстояло убить еще немало часов. Сделав крюк и закинув никчемный рюкзак в гостиницу, я налегке направилась к площади Рынок. Чем заняться, я не имела понятия, но почти сразу же неподалеку от статуи Нептуна подвернулась экскурсия «Еврейский Львов». «Почему бы и нет? — обрадовалась я. — Самой эти места не отыскать». Тут-то меня и поджидал первый сюрприз.
***
Он обратился ко мне в тот момент, когда, слегка отстав от группы, я остановилась повязать голову легким шарфом: солнце припекало на удивление сильно. Высокий шатен с внимательными серыми глазами. Намного моложе — значит, ни малейшей опасности, что начнет «клеить». Оказалось, тоже медик. Разговорились. Он тотчас подкупил меня своей учтивостью: обращался исключительно на «вы», пропускал вперед. В Израиле такими манерами редко с кем разживешься. По-русски говорил хорошо, правда, с довольно заметным акцентом.
— Я понимаю по-украински, — сказала я, после того как ему пришлось объяснять пантомимой забытое слово «кислород».
И мы, подобно Штепселю и Тарапуньке, продолжили общение на двух языках: он — на своей родной мове, я — на своей. Полушепотом, стараясь не мешать гиду и экскурсантам.
Замечу, я не из тех, кто легко сходится с любым встречным-поперечным, — часто путешествую одна и ценю личное пространство. Экскурсия с чужой группой совершенно меня устраивала. Потому я удивилась необычной легкости, с какой поддалась этому внезапному знакомству. Поразительно, до чего плавно и свободно струилась наша беседа. Не было неловких пауз и вежливых, скрывающих скуку покашливаний. Наоборот, каждое произнесенное им предложение интриговало и вызывало целый фонтан вопросов. В его рассуждениях сквозила какая-то не по годам зрелая мудрость и в то же время ключом била юношеская пылкость. Я следовала за группой, еле замечая, где мы находимся, и уже не стараясь вникать в рассказ гида. Утреннее хмурое настроение улетучилось.
«Какой приятный молодой человек, — думала я, — интересно, как он попал на экскурсию, посвященную еврейской теме?» Недоумение утроилось, когда выяснилось, что, помимо медицинской практики, этот незаурядный паренек заочно изучал историю, в частности историю евреев Западной Украины и Польши. Никогда прежде я не встречала человека, который так завораживал мое воображение. Его многослойность, противоречивость не укладывались в голове. Увлеченные разговором, мы то и дело отставали от группы, а один раз, пропустив поворот, чуть не потеряли ее.
Вдруг небо потемнело буквально на глазах, прямо как у Булгакова: «…тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» А две минуты спустя начался дикий грозовой ливень. Прохожие и экскурсанты бросились врассыпную, мгновенно заполнив закутки и подворотни узкой улочки. Мы с моим собеседником пытались укрыться под одним из балконов, но косые струи настигали нас и там. Пробежав несколько метров, мы вжались в углубленную витрину какого-то магазина. Переглянулись. Гул дождя перекричать было невозможно. Да и зачем? Ясно, что оба промокли до нитки. Мне было все равно. Нет, вру. Не все равно — мне хотелось смеяться во весь голос от неясного, бьющего через край счастья.
И тут произошло нечто необъяснимое. Дождь будто обступил нас плотной стеной, отгородив от остального мира. За водяным частоколом нельзя было различить ни машин, ни зданий, ни людей. Сквозь прилипшую одежду я спиной ощущала холодную стеклянную нишу. Перед глазами все расплывалось, что в очках, что без них. Прямо над нами с промежутком в пару секунд грохотали раскаты грома — буря достигла апогея. Но то были сущие мелочи по сравнению с нереально мощным, почти физически осязаемым притяжением, которое излучал этот незнакомый парень. Так и подмывало коснуться его руки, прижаться к нему, постичь непонятную связь между нами. Отважься я на это, и гроза обогатилась бы еще одной непроизвольной молнией.
Трудно сказать, сколько времени мы так стояли. Вероятно, минут пять. Безудержная летняя гроза завершилась столь же внезапно, как и началась. Волшебному наваждению пришел конец.
Выйдя из укрытия, мы принялись отряхиваться — совершенно бесполезно, но нужно было чем-нибудь разрядить напряжение. Я была смущена, словно после первого поцелуя. Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного. Не решаясь взглянуть ему в глаза, я нелепо пялилась на клетчатую красную рубашку, в приоткрытом вороте которой виднелся загорелый треугольник в капельках дождя. Заметил ли он, почувствовал ли то же, что и я? Мы присоединились к группе, и, к счастью, вскоре ему пришлось уйти, чтоб успеть на электричку. Вежливые прощальные фразы еле коснулись моего слуха, но его взгляд… Расплавленное олово, обжигающий озноб! Точно кто-то отодвинул чугунную заслонку моей души, и от ее падения все внутри зазвенело и завибрировало.
Даже после его ухода легче не стало. Казалось, нас с ним связала невидимая дождевая струна, и чем больше он отдалялся, тем сильнее она натягивалась. Дрожала, звенела от напряжения, но не рвалась. Когда сероглазый молодой человек полностью скрылся из виду, я чуть не заплакала от невыносимой душевной ломоты — иначе не назвать овладевшее мной опустошение. «Вот где пригодились бы бумажные салфетки!» — пожалела я об оставленном в номере рюкзаке.
Некоторое время я, наподобие зомби, послушно ступала следом за группой. Затем, сославшись на головную боль, извинилась и отправилась бесцельно бродить по городу. Необходимо было привести мысли в порядок. Или, по крайней мере, перестать думать о нем. Хоть ненадолго.
***
Говорят, утро вечера мудренее. Тем не менее на следующее утро я проснулась в еще большем смятении. Однако кое-что я все-таки поняла: вряд ли вчерашний знакомый так же запал бы мне в сердце, встреть я его в любой другой точке мира. Коварный план города заключался не в том, чтобы разжалобить меня видом родного дома или очаровать мелодичными украинскими песнями. Нет, он решил раз и навсегда обезоружить меня, лишить привычных защит. В течение двух дней город, как опытный гипнотизер, давал установку, подготавливал. Затем один легкий толчок, и накопившиеся за заслоном годами подавляемые чувства брызнули наружу.
Выглянув из окна гостиницы, я чуть не ослепла от ярких солнечных бликов, отраженных позолоченным куполом собора Святого Юра. Впервые за дни моего пребывания во Львове его не окружали тучи, и роскошный фасад вырисовывался настолько четко, что можно было различить многочисленные каменные фонари на карнизах. Но в противоположность чудесной погоде снаружи внутри меня продолжала бушевать вчерашняя гроза.
«Не думай, забудь, — твердила я себе, — во-первых, он слишком молод. Во-вторых, вы принадлежите к совершенно разным мирам. Да чего там, между вами расстояние в тысячу световых лет! В конце концов, у тебя есть твой любимый…»
Да, мой друг приезжал всего через несколько часов. Надо было срочно переключаться, возвращать вывороченную наизнанку душу в исходное состояние. Разумеется, город имел на этот счет свои планы и немедленно предъявил очередной грандиозный сюрприз.
Площадь перед Оперным театром оказалась полупустой. Редкий случай, грех не сделать селфи на таком фоне. На этой самой площади, у подножия тогда еще не сверженного памятника Ленину, меня принимали в пионеры. В сотый раз за поездку я подумала о Юле — моей лучшей школьной подруге, года три тому назад уехавшей с семьей в Штаты. Мы переписывались то чаще, то реже, но виделись со времени отъезда только однажды — пятнадцать лет назад, когда Юля гостила в Израиле. Жаль, что я не выбралась во Львов, пока она здесь жила!
«Угадай, где я?» — подписала я фотографию и нажала «отправить». Ровно через секунду от Юли пришел ответ: «Ты во Львове?! Я тоже!!!» Вот так неожиданно мы пересеклись, второй раз за тридцать лет.
В кафе, где мы назначили встречу, я неслась, подгоняемая сотнями бабочек в груди. Шутка ли — свидание в родном городе с подругой детства! С подругой, с которой мы делились малейшими радостями и разочарованиями, проводили часы в телефонных разговорах, обсуждали первых мальчиков (наивно веря, что будем любить их до гроба). В какой колодец исполнения желаний я бросила монетку и когда? Не иначе мой долго откладываемый визит во Львов подстроил кто-то, кому подвластны даже законы статистики.
Часы летели, а мы с Юлей никак не могли наговориться. Уже прошлись по всем жизненным событиям, семейным новостям, вспомнили учителей и бывших соучеников. Мы болтали так, словно не было этих лет порознь, словно только вчера расстались у киоска открыток на углу Городецкой. Такое возможно лишь с самыми близкими подругами. «Или, — подумалось внезапно, — с незнакомцами, встреченными на спонтанных экскурсиях...»
«Как ты смеешь сравнивать лучшую подругу с чужим, еле мелькнувшим перед тобой хлопчиком?!» — возмутилась моя совесть. Однако факт оставался фактом. Чем дольше я общалась с Юлей, тем яснее понимала: нечто похожее я испытывала вчера. Именно эту непринужденность, будто встретила родную душу после долгой вынужденной разлуки. Смятение враз сменилось четким беспощадным диагнозом: влюбилась. Влюбилась?!
***
Ночью не спалось. В голове вертелась очередная цитата из «Мастера и Маргариты»: «…Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке…» Боже, ну и бред — любовь с первого взгляда бывает только в книжках!
Но тогда отчего лежа рядом с уснувшим другом, вдыхая его столь привычное и внушающее уверенность тепло, глядя на умиротворенные черты его лица, я ощущала себя предательницей? Хоть, по сути, ничего и не произошло, меня не покидало чувство, что карета приехала к месту назначения. Наши отношения были обречены, смертельно ранены тем самым убийцей. Как долго они будут корчиться в судорогах, прежде чем отдадут концы? Хватит ли мне смелости, упорства, глупости противиться тому, чему рано или поздно суждено произойти? Ну, хорошо, предположим, я ошиблась, и не ему суждено стать моей второй половинкой. А как же порядочность, верность?
Однако ни доводы разума, ни угрызения совести не могли погасить закипающий внутри экстаз. Последний раз такая несокрушимая приподнятость посетила меня в начале отношений с другом, а до того — двенадцать лет назад во время беременности. «А ведь влюбленность и впрямь похожа на беременность, — думалось мне, — она зарождается незаметно, согревает изнутри. Даже когда появляются неоспоримые симптомы, все еще отказываешься верить. Вдруг ошибка? Но на определенном этапе скрывать свое положение как от себя, так и от окружающих уже невозможно».
На следующий день друг внезапно приболел.
«Съел что-то не то», — утверждал он.
Но я-то знала, в чем дело. Я, ни капельки не суеверная, не склонная к мистике, презирающая гадалок, гороскопы и прочий вздор, была убеждена: именно я виновна в недомогании друга. Моя измена, пускай пока только мысленная, отразилась на его теле, будто подготавливая к основному удару — душевному.
Назавтра он слегка оклемался, и мы вышли прогуляться. Пережидая красный светофор на лихорадочном перекрестке Городецкой и Ярослава Мудрого, друг рассказывал мне о встрече с однокурсниками в Харькове, о том, как они с детьми плавали в речке где-то в Закарпатье. Я слушала его рассеянно. Мой взгляд был устремлен на ту часть улицы, что находилась выше. Там, совсем недалеко, располагался вокзал. Тот самый, где я прощалась с Юлей перед отъездом в Израиль. Тот самый, откуда отходили электрички в пригороды Львова. Я готова была поклясться, что над умытой утренним дождиком брусчаткой, параллельно трамвайным рельсам тянулась в сторону вокзала знакомая полупрозрачная струна. Эта унизанная капельками паутинка брала начало от моей руки. Она звенела и подрагивала в такт моему учащенному пульсу. Манила за собой в волнительную туманную морось неизвестности, из которой молча взывали серые обжигающие глаза. Те, что я так силилась забыть. Что таил в себе этот путь: волшебную сказку или трагедию? Долгожданный счастливый конец или смутную опасность, непроходимую стену, пропасть? Я дернула ладонью, пытаясь стряхнуть клейкую паутинку.
— Ты чего? — удивился друг моему странному жесту.
Где-то на дне, безошибочно учуяв очередную трещину, встрепенулся страх. Всколыхнулся, заворочал своей змеиной головищей, обвил цепкой спиралью то незыблемое, что я так ценила в отношениях с другом и берегла как зеницу ока, — преданность, надежность, отсутствие фальши. Боже, что я делаю? Неужели я готова пойти на такой сумасшедший риск, утратить нашу пускай не идеальную, пускай слегка поскрипывающую, но все же любовь? И ради кого? Ради случайно повстречавшегося парня, о котором я почти ничего не знала? О том, как его найти, да и выполнимо ли это вообще, я не задумывалась. Встретились однажды — встретимся опять.
Страх приоткрыл свой горгонов глаз, пригвоздив меня к вновь ставшему огромным, будто в детстве, перекрестку. Колокольный набат собора заглушал гул машин и дребезжание трамваев. Окаменев от невозможности совершить правильный выбор, боясь ошибиться и свернуть «в никуда» на этом вовсе не сказочном распутье, я вдруг четко узрела уготованное мне будущее: быть вечным странником, обреченным всю жизнь искать единственно правильный путь, и в конце концов убедиться, что его не существует.
Неожиданно мимо меня пронеслась беззаботная пушинка — большая и пышная. Сто лет не видала таких! Неудержимо захотелось помчаться вприпрыжку за невесомым пушистым «письмецом», догнать его, осторожно схватить на лету кончиками пальцев. Затем, налюбовавшись вдоволь этим вестником детства, подуть и отправить дальше — очередному адресату. Захотелось такой же пушинкой порхать свободно и легко, отдаваясь воле чувств так же, как она отдается воле ветра.
Внезапно устрашающий перекресток показался серпантином с бесконечным количеством развилок, поворотов и ответвлений. «Эй, отличница, — обратился он ко мне, — хватит стремиться к финишу. Жизнь не прямая трасса, не школьная задачка. Одним рассудком ее не одолеть. Не ищи указателей — их нет. Чего ты боишься — приключений, нового опыта, ошибок? Ну, потеряешься, зайдешь не туда, подумаешь! Не первый и не последний раз. Двойку никто не поставит. Следуй своим чувствам. Разыщи его!»
Видение испарилось, вновь послышался звон колоколов. Я встрепенулась. Давящая тяжесть страха отпустила, словно кто-то спрыснул меня живительной водой. Снял «столбняковое» заклятие.
— Ты чего? — вновь спросил друг и, коснувшись моего лица, удивленно посмотрел на увлажнившиеся кончики пальцев.
Лишь теперь я заметила, что остатки живительной влаги все еще текут из моих глаз. В ответ я улыбнулась. Такой заботливый. Хотелось, чтобы он почувствовал ту глубокую благодарность, которая переполняла меня. И чтобы простил за то, что скоро произойдет.
— Ничего. Так просто… нашло, — я крепко сжала его ладонь.
Кто сейчас из нас двоих больше нуждался в подбадривании? Ему предстояло узнать правду о нас. Мне — ступить на этот судьбоносный перекресток, где пересеклись мое прошлое и будущее, детство и взрослость, страх и мужество, рассудок и душа. Где предстояло выбрать между верностью себе и верностью другу.
«Все будет хорошо», — беззвучно шепнула я загоревшемуся в окошке светофора зеленому человечку.
Внутри меня пульсировало нечто большее, чем простая жажда приключений. То было предвкушение новой дороги — дороги к познанию самой себя.
Я отпустила руку друга и решительно шагнула на проезжую часть, провожая глазами пушинку. Ее медленно, но неуклонно относило в сторону вокзала. Навстречу неизведанному. Навстречу ему.
