1991 год.

​

   — Нет, девочка, нет! Не подходи!

   Йоси, хозяин продуктового магазинчика, выскакивает мне навстречу — размахивает ручищами и таращится из-под кустистых черных бровей, будто перед ним не репатриантка в сандаликах и хлопковом платьице с бабочками, а оживший Сфинкс.

   Я замираю. Только три пустые бутылки из-под пива позвякивают в прозрачном целлофановом пакете. Собственно, из-за них я и пришла. Мама попросила сдать тару и заодно купить молока и хумуса. Сегодня наступает праздник Песах. Скоро все магазины закроются, и до послезавтра ничего не купишь.

   Я, уверенная в своих потребительских правах, делаю шаг вперед.  

   — Хамэс! — орет хозяин и багровеет лицом и лысиной.

   Я в Израиле почти год и знаю, что Хамас – это террористы. С чего Йоси решил меня к ним причислить? Позавчера, когда я покупала йогурты и минеральную воду, он улыбался, спрашивал «ма нишма¹?», хвалил мой иврит и даже угостил леденцом. А сейчас — Гаргамель Гаргамелем.

   — Я — ну, бутылки… — ивритское слово «сдать» вылетело из головы.

   Хозяин наступает на меня, выдворяя за пределы синих морозильных ларьков «Нестле». Изнутри магазинчика выглядывает мальчонок с закрученными в трубочку рыжими пейсами. 

   Стоп, спокойно. Песах — праздник Исхода из Египта. Может, это ритуал такой? Найди репатрианта отпущения и изыди его из владений своих?

   Я улыбаюсь и выставляю вперед пакет. Гляди, мол, какой из меня Хамас?

   — Хамэц! Хамэц! Нельзя! — Йоси машет и машет волосатыми ручищами, пот течет с лысины на шею полноводным Нилом Египетским.

   Я пячусь. Но нет, надо же купить хумус и молоко. Сегодня короткий день! Скоро все закроется, и до послезавтра…

   — Хум-мус, хала-ав, — я тяну концы слов, стараюсь звучать «как местная».   

   — Нет, нет, — он мотает головой и тяжело дышит.  

   Ладно, думаю, к черту тебя. Схожу в дальний супермаркет.

   Разворачиваюсь и иду по нашей «оливковой» улице ХаЗаит, где, вопреки названию, растут в основном акации, апельсины и грейпфруты. Втягиваю новый, уже полюбившийся аромат апреля – аромат зацветающих цитрусовых. Апрель и без того классный месяц: две недели каникул, 17-го — мой день рождения, 30-го — годовщина нашего персонального Исхода. И все-таки, почему этот сумасшедший меня не впустил?

   Гарь перебивает нежный запах цитрусовых. На пустыре за синагогой группка религиозных мужчин палит что-то в большой металлической бочке. Я зажимаю нос и ускоряю шаг. Мимо библиотеки, парка, еще двух синагог. Читаю на ходу вывески. Когда учишь язык, нет ничего лучше вывесок, уличных объявлений и двухсот серий «Смурфиков» с титрами.

   Доска объявлений перед супермаркетом заклеена гигантским плакатом: «Раввинат города Бней-Брак сообщает… бла-бла… расписание часов… бла-бла-бла…». Ниже сложный мелкий текст, а из него заглавными буквами брызжет: ХАМЕЦ, ХАМЕЦ, ХАМЕЦ! Проверять хамец, продавать хамец, сжигать хамец.

   В этот миг, как говорят в Израиле, у меня «упал асимон». Асимоны — такие жетончики для телефонов-автоматов, с круглой дырочкой посередине. Очень удобно их нанизывать на обувные шнурки. Не теряются в карманах и всегда под рукой, точнее, над ногой.

   Дзинь! Подобно асимону, который падает в отсек-копилку автомата, слово «хамец» попадает в моей голове в нужную ячейку и врубает рычаг понимания: «хамец» похоже на «хамуц» — кислый. Все складывается. Пиво — ужасная кислятина, достаточно понюхать. А как оно связано с пасхальным запретом на квасное, с дрожжами его готовят или без — мне в мои тринадцать лет неинтересно. Бедный хозяин магазинчика чистил-вычищал хамец по всем правилам, и тут я со своими бутылками! Хорошо еще не спалил их в бочке по примеру тех чуваков.

   Я оставляю преступную авоську в уголке под урной и, мысленно подняв руки вверх, вхожу в супермаркет. В ряду с макаронами, мукой и печеньем, там, где пару дней назад желтели таблички «Мивца!», «2+1» и «50%» — полки наглухо заклеены полиэтиленом. Я бегу к дальней стене, хватаю литровый картон молока и банку хумуса — вдруг они испарятся в силу неизвестных мне праздничных запретов? — и гоню к кассе.

   На обратном пути меня уравновешивают два пакета: в одном покупки, в другом — пивные бутылки. Да, они дождались меня под урной, никто на них не позарился.

   Апрельское солнышко пригревает недурно, почти как летнее. Я сворачиваю в парк и сажусь на скамейку в тени лимонного дерева. Белые соцветия навевают прохладу, одурманивают. Хамец-ец-ец… Новое слово перекатывается в голове, приятно дзинькается о давно известное «маца». Догадывались ли уходящие впопыхах из Египта предки, что их выпеченные без закваски лепешки станут эпицентром целого водоворота традиций и запретов? И что три тысячи лет спустя некая девочка посягнет по незнанию на один из них, неся в оправдание только лютую свою любовь к маце?

   Дзинь-дзяк! По аллее мчится на велике мальчонок, позади ушей развеваются рыжие трубочки пейсов. Тот самый?

   Ой, а мама-то, наверное, волнуется! Вышла на минутку в магазинчик под домом, а пропала на час. Позвонила бы, но на сандалиях, как назло, ни шнурков, ни асимонов. И вообще, пока я здесь сижу-брожу, молоко скиснет и превратится в хамец!

   Я вскакиваю и лечу домой. Не потому, что репатриантская моя закваска замешана на религии.

   Молока жалко.

 

 

 ¹ Как дела? (иврит)