Голубые слезы
И все мои раны - оконные рамы,
но душу не видно сквозь них.
Арсен Мирзоян
1
Стелла бежала по скрипучему гравию навстречу восходящему солнцу Галилеи. Слезы текли по лицу наперегонки с ручейками пота. В свои сорок с хвостиком она была в отличной форме, потому что ей, бывшей «хрустальной девочке» со странными голубыми глазами, давно можно заниматься любым спортом. Бегая, Стелла неизменно плакала по Дори.
А Дори так никогда и не видел ее слез. Все шутил: «Они наверняка голубые, как и твои удивительные глаза». Явился он, по предсказанию детской фантазии, на паровозе – всамделишном, времен Британского мандата, на старой турецкой станции в Беер-Шеве.
Дори фотографировался на подножке, но улыбался не в телефон друга, а Стелле. Соскочив, он подбежал к ней и в один миг покорил наивно-детским взглядом из-под густых ресниц. Пару минут спустя Стелла уже пила травяной чай с ним и его радушными товарищами, и ощущала себя легко и молодо.
Веселый Дори не просто снес, а вдребезги разбил хрустальную крышу Стеллы, которую она считала пуленепробиваемой после череды неудачных отношений. Он так естественно впустил ее в свою жизнь, закрутил водоворотом праздников, походов и развлечений, что через месяц Стелла не помнила, как жила без него.
В шестнадцать Дори чуть не утонул на дайвинге в Эйлате, неделю провалялся в коме и с тех пор брал от жизни все – от курсов фотошопа до марафонных забегов. Не сумев поступить на медфак, стал представителем в фирме фармацевтики.
«Только бы получилось», – молилась Стелла про себя перед второй, третьей, седьмой встречей на шести языках. Потом перестала. Забыла о спасательном круге бдительности и бросилась в эти отношения с головой. Она научилась пользоваться макияжем и стильно одеваться, искоренила былой страх перед спортом. И даже не отгоняла мечты под названием «замужество» и «дети».
Дори учил ее складывать одежду стопочками, выбирать место для палатки – не слишком сырое, без корешков и камней. Объяснял, чем отличается хороший кухонный нож от никудышного. А по ночам предлагал такое, что хотелось отменить утра на год вперед.
И еще они вместе бегали. Три километра, пять, десять. Дори гордился, поощрял и Стелла перемахивала очередной барьер...
Мандариновый диск солнца расплылся и помутнел – быть хамсину[1]. Дыхание выровнялось. Стелла вошла в «круиз-контрольный» этап: ноги несут с постоянной скоростью, а подсознание полощет воспоминания, смывает с них пятна неприятностей, счищает липкий налет неудовлетворения. Правда, не все отстирывалось идеально. Взять хотя бы ту историю в первом классе.
2
Стелла родилась с голубыми глазами. Радужки ее были карими, а вот белки – необычного темно-голубого оттенка.
Врачи запугали родителей Стеллы: «у нее болезнь хрупких костей!». Из-за мутации коллагена склеры голубые, а кости ломаются от малейшей травмы. Категорически никакого спорта!
Так Стелла и росла – глядела, как сверстники бегают, кувыркаются, лазают по деревьям, и завидовала. Она нисколечко не ощущала себя хрупкой, но с диагнозом не поспоришь.
На ежегодных обследованиях и рентгенах доктора твердили одно и то же, только недуг называли по-разному. Лично ей больше всего понравилось – «болезнь хрустального человека».
Стелла вообразила себя голубоглазой принцессой вроде Золушки. Но у той хрустальными были одни туфельки, а Стелла вся искрилась и мерцала – и пышное длинное платье, и лицо, и черные с алмазным отливом кудри. Плевать, что нельзя бегать! Однажды ей встретится принц на вороном коне… Нет, на коне неинтересно, лучше на волшебном паровозе! И они укатят в далекую страну, где кости укрепляют малиновым сиропом и кисленькими желтыми аскорбинками.
Как-то Стелла поделилась фантазией с подружкой, и та разболтала секрет всему классу.
– Стеллка – битая тарелка! – дразнили ее хором на следующее утро. – Эй, принцесса, лови паровоз!
Стелла разревелась и до третьего урока пряталась в раздевалке. Она впервые осознала, чем опасна ее болезнь. Не ломкостью костей, а кристальной прозрачностью, которая позволяет нагадить в душу.
С тех пор никто не видел ее слез. Скрываясь в вымышленных мирах книг, Стелла готовилась к одиночеству. Она не сможет быть как все. Никогда. От Золушки остался лишь никчемный хрустальный орешек – ни поиграть им, ни запустить в обидчиков. Так просто, лежать и пылиться на полке. Тем лучше. Мутная скорлупа защитит мягкую сердцевину.
В конце шестого класса Стелла с семьей приехали в Израиль. Здесь ровесники каждую переменку гоняли мяч с дикими воплями – того и гляди подомнут. Ну их совсем. Интересней постигать иврит – странный на слух, но логичный язык. А тут еще привалило счастья – в новой школе преподавали французский, который Стелла давно мечтала выучить – язык романов Дюма и песен Джо Дассена.
3
У фонтанчика питьевой воды она развернулась и, не останавливаясь, побежала обратно. Дымчато-голубое озеро Киннерет[2] и смутные очертания Тверии остались позади.
Слезы высохли. Стиралка воспоминаний закрутилась опять, на этот раз подкинув лицо из далекого прошлого. Костик. Стелла улыбнулась на бегу.
1991 год. Первая зима в Израиле. Через пару недель после начала войны в Персидском заливе ее, тринадцатилетнюю, эвакуировали из центра в унылую пыльную Тверию. Стелла не хотела ехать. Меньше чем за год она сменила страну, две квартиры и три школы. Как долго продлится эта нелепая война с воздушными тревогами, противогазами и заклеенными целлофаном окнами?
Телевизор в тетиной квартире не выключался. Каждый день после обеда Стелла, очумев от детских передач, сводок новостей и Нахман-Шая, спускалась вниз – почитать на скамейке под домом. По утрам и вечерам скамейку оккупировали старички: те, кто мог добежать до герметичной комнаты в случае тревоги, и те, кто, пережив порядочное количество войн, не принимал саддамовские «Скады»[3] всерьез.
Впервые Стелла увидела Костика, когда тот шел мимо с пакетом мусора. Показалось или он попытался разглядеть название ее книги? На обратном пути он замедлил шаг и подмигнул:
– Не прозевай сирену, книгоед…
Стелла похлопала по неразлучной коробке с противогазом и улыбнулась.
На следующий день Костик пришел без мусора – зато с учебником английского.
– Сосед врубает радио «РЭКА» – оглохнуть можно.
И умолк. Только зубрил и зубрил шепотом списки слов. Читалось под этот равномерный густой шепот на удивление уютно.
Так никогда и не узнала его возраст – восемнадцать, девятнадцать? Костик был выше Стеллы на три головы и, казалось, сам не свыкся с неожиданно вымахавшим телом – постоянно поводил загорелыми плечами, хрустел коленями и длинными испачканными синей ручкой пальцами.
Однажды в подъезде Стелла услышит, как мама Костика кому-то говорит:
– …ветрянкой в детстве болел, чесал-расчесывал, а теперь на эти оспинки смотреть не может…
Оспинки? Она их и не заметила! Заметила, например, внимательные глаза – то карие, то зеленоватые, то вовсе серые. Заметила колючий на вид светло-русый ежик… Через пару недель она отважится смахнуть с него сухой листик, и удивится, до чего же ежик мягкий. Впрочем, как и сам Костик.
По утрам он подрабатывал грузчиком в супермаркете. Возвращаясь, всегда угощал ее апельсином, жвачкой, чем-нибудь. Теперь они встречались на скамейке каждый день. Костик готовился к вступительным в Технион, Стелла листала единственный взятый с собой в эвакуацию учебник.
– Французский, – присвистнул Костик, – молодец! А я с английским вот… еле-еле. Может, поспрашиваешь меня? – он протянул ей листок, исписанный убористым аккуратным почерком.
Где-то под ребрами сжалась и зажужжала пружинка – такого со Стеллой прежде не случалось. Она проверяла Костика и подряд и вразброс. Просила переводить с английского на русский, потом наоборот. Час, второй, пока не заступил на вечернюю скамеечную смену первый старичок.
Ночью Стелла ворочалась, проживая урок снова и снова. Ступни и ладони горели, а сердце стучало на весь этаж. Она, Стелла-черствый-орех, помогла Костику! «Далеко пойдешь», – сказал он на прощание, будто это она учила слова.
Когда, наконец, задремала, радиоприемник, настроенный на тихую волну, заладил ненавистное «нахаш цефа, нахаш цефа…»[4]. А через секунду загудела сирена. Стелла вскочила и, на ходу напяливая противогаз, побежала в обклеенную комнату.
***
– Я сдал! – размахивая коробкой противогаза, Костик в синей рабочей футболке супермаркета, чуть не врезался в скамейку, – Сдал английский! Сейчас позвонили… Приняли на подготовительный семестр!
– Ура! – невидимая пружинка стрельнула по ребрам Стеллы.
– Идем, погуляем!
Надо бы тетю спросить. А если не разрешит?
Костик размашисто шагал по пустынной улице, пересказывая в лицах смешную сценку из магазина. Стелла хохотала и еле поспевала за без пяти минут студентом. Удивительно, что и в тревожные времена бывает такое счастье! Всего-то и нужен кто-то, с кем рядом забываешь, что ты – «хрустальная девочка».
В двух кварталах от дома раздалась сирена – вне помещения резкая и пронзительная. Стелла остановилась, сняла с плеча коробку противогаза, но Костик потянул ее за собой.
– Бежим!
И они побежали. С непривычки Стелла задыхалась. Громоздкая коробка шлепала о бок, и она придерживала ее левой рукой. Правую сжимала теплая ладонь Костика. «Не упасть, Не упасть…» – думала Стелла, хотя бояться следовало не собственного падения, а «Скада».
Руки расцепили только в подъезде. Взлетели по ступеням – она на второй, он на третий этаж. Не попрощались даже. Не страшно, завтра встретятся. Тетя, наверное, с ума сходит.
Но завтра они не встретились. Стелле запретили гулять до конца недели. А потом война вдруг закончилась – международная коалиция и Ирак подписали перемирие. Учеба в школе возобновилась, и Стелла вернулась домой в Рамат-Ган.
Еще долго Костик ей снился. Как он едет на экзамен в Хайфу, и в автобус попадает ракета. Стелла бежит к перевернутому автобусу, кричит. Ее хватают за плечи, оттаскивают:
– Это не «Скад», а «Патриот»[6].
Автобус чудом поднимается на колеса и увозит целого и невредимого Костика, а он машет рукой. Идиотский кошмар!
***
Когда год спустя Стелла приехала в Тверию к тете на день рождения, Костик с мамой здесь уже не жили.
– Поступил в Технион[5] на архитектуру, – рассказала тетя, – толковый парнишка… А, чуть не забыла. Он тебе что-то оставил.
Стелла закрылась в бывшей герметичной комнате и распечатала конверт. Внутри оказалась советская открытка с мимозой. На оборотной стороне был миниатюрный комикс. Стелла и не знала, что Костик так классно рисует. Много чего не успела о нем узнать. Глаза затуманились. Задрав голову к потолку, она поморгала, и принялась рассматривать.
На первой картинке Стелла сидела на скамейке рядом с ёлкообразной грудой книг, чью верхушку увенчивал противогаз. Вокруг снежинками порхали иностранные слова, написанные знакомым мелким почерком. На другой она была строгой учительницей у доски с указкой. А Костик с мученическим выражением лица сидел за партой, обхватив голову. На третьей – они бежали по улице, дразня летящий в небе «Скад» высунутыми языками.
С последней картинки глядела… та самая детская фантазия – хрустальная принцесса в изящной диадеме и туфельках. Хрупкая, улыбчивая, счастливая. Сквозь блики хрусталя (как, как можно было нарисовать это обычной шариковой ручкой?!) просвечивала полуоткрытая дверца-сердечко.
Что-то капнуло на бумагу, превратив туфельки в голубую лужу. Как Костик догадался? Она не рассказывала ему о своей болезни и уж тем более о той дурацкой выдумке! И что значит приоткрытое сердце?
4
Добежав до указателя «Мигдаль», Стелла перешла на шаг. С началом пандемии театры закрылись и весь штат, включая ее, переводчицу, отправили в отпуск за свой счет. Вот уже три месяца, как переехала в этот галилейский поселок из Рамат-Гана, где каждый уличный фонарь напоминал о Дори.
Мигдаль Стелле нравился. Тишина, природа, регулярный бег. И жилье дешевое. Сначала перебивалась частными уроками английского в «зуме», но в начале мая, когда карантин закончился, и люди ринулись в заповедники севера, устроилась официанткой в небольшом придорожном кафе.
Электронные часы (подарок Дори) победно запищали на запястье: десять километров за пятьдесят минут! То-то бы он удивился. Скинула потную одежду на пол, поверх бросила часы и шагнула в душ. Холодные струи хлестанули по горячей коже: сколько ни готовься, первый ожог – всегда сюрприз.
Сильнее был только тот сюрприз у нового врача.
Молодой доктор выслушал про обострение гайморита, прописал «Аугментин» и удивился голубым склерам:
– Что показал генетический анализ? Как так – не делала?
И выдал стопку направлений.
Через пару недель простой анализ крови опровергнул диагноз, скомкавший детство Стеллы. Никакая она не хрустальная. Да, белки глаз голубые – тонкий слой коллагена, бывает. Но кости на рентгене в полном порядке.
– Ты здорова, – подтвердили ортопед и ревматолог, – ноль ограничений.
Замотанная в полотенце Стелла достала из холодильника баночку тунца и творог. Белки – завтрак спортсмена. Черт, когда прекратятся эти ручьи слез? От зубной щетки и дезодоранта Дори избавилась легко, а вот от фраз и словечек... За окном туман растушевывал выступ горы Арбель.
Не все полтора года с Дори были безоблачными, хоть себе-то пора признаться. Он обожал спорить – о чем угодно – и до хрипоты доказывать свое мнение. Если ему что-то не нравилось, Дори сразу говорил. Стелла так не умела. Когда он приходил к ней домой, Стелла переключала музыку на ту, что любил он. Не раз переносила частных учеников ради стенд-апа, который Дори обожал, а ей казался глупым и пошлым. Однажды отменила собеседование в крупном новостном агентстве, чтоб поехать с ним на марафон.
С наступлением карантина Дори заскучал. Без забегов и походов погасла задоринка в глазах. Апрельским утром он, как всегда, подал Стелле ложечку меда и стакан холодной воды с лимоном.
– Хотел с тобой поговорить…
Стелла запустила пальцы в его курчавую, отросшую за несколько недель закрытых парикмахерских шевелюру, и потянулась за поцелуем. Неужели предложит снять квартиру вместе? Аренда Дори заканчивалась через два месяца.
– Я больше не могу, – он отстранился, – ты стала моей половинкой. Ты как ребенок, который не умеет играть в шахматы и зеркально повторяет ходы противника. У такой игры нет шансов, Стелла… У нас нет шансов…
Лимонная граната взорвалась брызгами воды и стекла. Вонзилась кислотными осколками в каждую клеточку ее тела. Но Стелла не проронила ни слезинки.
А ведь Дори был прав. Всю жизнь она так нуждалась в близости, что и с ним, и в прежних отношениях отказывалась от себя, теряла частичку своего «я». Лишь бы не остаться, как тогда в Тверии, влюбленным покинутым подростком...
5
Мутно-оранжевое солнце еле просвечивало сквозь ползущие по небу тучи пыли. Киннерет походил на оловянное блюдо, которое давно следовало надраить. Хамсин.
Стелла привязала велосипед у входа в «Social Сafé», нацепила осточертевшую маску и вошла внутрь. Полтора десятка одноместных столиков с прозрачными перегородками по бокам смотрели в панорамное окно с видом на озеро. По большей части люди здесь брали кофе навынос. Но были и программисты, которые, приехав с семьями в отпуск, сбегали сюда поработать. Все они соблюдали негласный дресс-код – пляжные шорты и футболки.
Рыжий бариста Ронен, приехавший из Одессы в два года, кивнул Стелле на дальний столик:
– Лови шанс, новенький! – и шепнул по-русски, – Твой льюбофь!
Каждый день он подыскивал Стелле в кафе «новый льюбофь». Она смеялась, отшучивалась. Не объяснять же, что рана по имени Дори до сих пор сочится оскорбленным самолюбием.
Со спины новенький не слишком выделялся – на столике распахнутая пасть ноутбука, в ухе – согнутая папироса беспроводного наушника. Разве одет поприличнее – светло-серая рубашка с темной полоской галстука под воротничком. Пригладив затянутые в хвост волосы, Стелла подошла и протянула меню.
6
Я, конечно, вспомнил ее сразу, несмотря на маску. По необычным глазам и черным волосам. Как она помогала мне с английским. Как я сходил с ума без друзей в новой стране и вываливал перед этой книжной тихоней старые байки. Я тогда еще комиксами увлекся. Много ее рисовал, но не показывал, чтоб не вообразила чего. Начитавшаяся романов девчонка запросто влюбится – тем более в старшего. Правда, когда в Технион собирался, один комикс ей оставил.
Подошла к моему столику – застыла. Шутка ли? Тридцать лет. Я сильно изменился – очки, седина, бороду отрастил. Удобная штука – борода. И шрам скрывает, и оспинки. Смешно, что раньше их стеснялся.
Меню уронила – узнала…
– Костик?
Киваю, оттягиваю время.
– Что ты тут делаешь?
Развожу руками, улыбаюсь. Ух... Давно на меня так не смотрели.
Больше тридцати ей не дал бы. Особенно в этих узеньких джинсах и темно-бордовой водолазке.
Придвинула стул, села напротив. Стянула маску. Я вынул наушник, закрыл ноутбук. Она крикнула парню за стойкой, чтоб заменил. Я взял салфетку, делаю набросок. Лицом, руками чувствую – смотрит. Аж карандаш задрожал.
Нарисовал две дымящиеся чашки и знак вопроса. Она вскочила:
– Сейчас!
Убежала, а я пытаюсь отдышаться. Сердце, как лифт между этажами – рывками вверх-вниз. Что это нашло? Я же давно равнодушен к женскому вниманию. Даже с наиболее тактичными – ноль шансов. Не сложилась жизнь, бывает. Но ее глаза!
Да, я давно живу один. И ничего, справляюсь. Выстроил карьеру, открыл архитектурное бюро. Всегда все сам – переговоры, презентации, интервью. Недавно выиграл международный тендер по переустройству аэропортов. Весь карантин работал как проклятый, только сейчас позволил себе отпуск – на Киннерет съездил, маму проведал. Она-то и опустила меня с небес на землю.
– Костя, не упрямься, найди ассистента.
И правда, проект колоссальный – одному не управиться. И английским не обойтись, нужны еще языки. Но где его найти, ассистента? Со мной нелегко, знаю – циничный, требовательный. В секретарях больше недели никто не задерживался. Часто сам увольнял – не выношу сочувственные взгляды.
О, идет с двумя капучино:
– Voilà![7]
Точно! Стелла ведь учила французский. Попросить ее? Интересный бы получился виток... Работа в кафе – не для нее, слепому ясно. Нет. Откажет – плохо. Согласится из жалости – еще хуже. Фак о двух концах.
7
Что-то не так. Но что? Глаза за тонкой оправой те же – внимательные и переменчивые. Здесь в кафе их цвет перекликается с серым маревом озера за окном и зеленью пальм.
Стелла утопила в чашке два кубика сахара, размешала. Как громко стучит ложечка.
Что-то не так. Быстрые штрихи в блокноте. К кофе не прикоснулся. Стесняется? Да ну, нет.
– Не поверишь, утром вспоминала тебя… – слова повисли в воздухе обмякшими марионетками.
А Костик продолжал рисовать, улыбаясь. Не взглянул, не отшутился, не хмыкнул. Наконец, придвинул к ней – мини-комикс, опять! Стелла как раз отпила кофе, и гортань свело спазмом.
В верхнем левом углу листка был изображен Костик-солдат на носилках, с рваной дырой в горле. Несмотря на жуткую рану, он задорно подмигивал и оттопыривал над кулаком большой палец: «Я – окей». Дальше – операционный стол, лампы, внутри Костика копошится хирург. Затем крупный план: забинтованная шея, рядом тот самый хирург разводит руками. Последняя картинка была копией трех обезьянок, одна из которых зажимает глаза, другая – уши, а третья – рот. На нее и указывала жирная стрелка.
Интуитивно повторяя рисунок, Стелла прижала ладонь к губам.
– Ты… нем?! Боже! Мне так жа…
Глаза Костика потемнели, как Киннерет в грозу. Она взяла его за руку. Все равно словам не отразить то, что клокочет внутри.
8
Она взяла меня за руку. Я не был готов. Руки – мой язык. Пишу ими, рисую, жесты…
Коснулась и по коже заискрилась радуга забытых ощущений, будто я опять целый. Так солнце освещает остов здания, замыкает линии недостроенных стен, придает конечную форму. «Я тебя понимаю» – подушечки ее пальцев отбивали мне одному понятный шифр.
Да, много бы отдал, чтоб поболтать с ней, как раньше. Непривычно, когда от тебя не отводят глаз, не повышают голос, словно ты глухой. Когда красивая женщина видит в тебе не калеку, а мужчину. Когда под ее взглядом…
Ради одного этого стоит рискнуть… Но как же я ненавижу просить!
9
Перед ней был прежний Костик. Даже еще более привлекательный. Его ладонь – большая и теплая, со следами синей ручки на пальцах – говорила, внушала уверенность, как в тот день с сиреной.
Но вот осторожно высвободив руку, он достал бумажник. (Нет, не уходи!) Помедлил, будто услышал, выудил визитку и протянул Стелле. На черной карточке серебристым чертежным шрифтом значилось::
УРБАНО. Ландшафтный дизайн городских объектов.
Константин Кац, архитектор
Ну и ну! Не оставил профессию, преуспел несмотря ни на что. А она? Из-за чего она убивается? Скучает по Дори? Подумаешь, беда.
Склонив перед ней русый с проседью ежик, Костик строчил в блокноте знакомым убористым почерком. Интересно, ежик до сих пор мягкий или огрубел? Сердце Стеллы неслось галопом, не поспевая за воображением.
Костик придвинул к ней блокнот. Ей предлагалось стать координатором крупного проекта в фирме «Урбано». Требуется знание языков. Кстати, не владеет ли она случайно арабским?
Владеет. И арабским, и греческим, и французским, но… Ей почудилось, или? Неужели ошиблась?!
Строчки расплывались, но Стелла заставила себя дочитать до конца: международное сотрудничество, пандемия, стандарты, общественные пространства...
Перед ней было деловое предложение, а она уплыла в романтический сюжет, глупая фантазерка! Нет, незачем ей в это ввязываться. Архитектурный проект? С чего бы. К тому же столько лет прошло. Люди меняются, черствеют. Что она, в сущности, о нем знает?
Костик ждал приговора.
– Послушай, мне… кажется, я… – слова слипались вязкими комками каши, отказывались выходить из горла, но Стелла их вытолкнула: – Я не тот, кто тебе нужен.
Лицо Костика исказила судорога. Губы разомкнулись и беззвучно вывели: «Про-шу те-бя…»
Ронен рубанул на стойке лимон и цитрусовый запах вдруг «включил» в голове Стеллы ту зиму в Тверии: съеденный напополам апельсин; обертка жвачки «Базука», которую хранила аж до армии; синяя майка с эмблемой супермаркета и овалами пота подмышками; сухой листик на волосах – первое касание; густой шепот английских слов; «Далеко пойдешь!»; первая бессонница; взрослый и такой красивый Костик на одной с ней скамейке – и между ними два противогаза.
Стелла зажмурилась. С той самой зимы ее жизнь – забег. Унылый, бесконечный марафон. А что если просьба Костика – барьер перед финишем? Перемахнет или так и будет бегать по кругу в поисках выхода? По ту сторону барьера нарисовался Дори:
– Не глупи! Он хочет твой голос, хочет сделать тебя своей половинкой!
Стелла распахнула глаза. Плечи Костика поникли, уголок рта подрагивал. Он сжал переносицу под оправой. Потом закрыл блокнот и уставился на Киннерет.
Грудь Стеллы сдавило, словно из нее выжали последнюю молекулу воздуха. И в этом вакууме послышался скрип. Скрип захлопывающегося сердца. Нет!
Щекам стало горячо. Смотрите, смотрите все – Костик, Ронен, посетители… Девочка с голубыми глазами больше не боится плакать. Она такая же, как вы. И слезы ее не голубые, а бесцветные.
Стелла плакала, и воздух потихоньку возвращался. С каждой слезинкой защитные слои таяли, а мутный хрусталь делался прозрачнее. И сквозь него она увидела. Не успешного архитектора, а одинокого человека, который не терпит жалости к себе. Человека, которого трагедия лишила семьи и счастья. Человека в поиске опоры, единомышленника, голоса. Увидела робкого парня, пробудившего в ней первое до сих пор неназванное чувство.
Да, предложение Костика – деловое. Но, если только она осмелится, не захлопнет приоткрытое сердце… Она станет ему опорой – недаром ведь ее зовут Стелла? А дальше… нет, лучше не загадывать.
Костик встал, с грохотом отодвинув стул. Уходит! Стелла вскочила. Нет, вот же он – обходит перегородку, обнимает ее. Пружинка под ребрами натянулась и лопнула.
– Теперь ты выше всего на две головы, – Стелла улыбнулась и прильнула к Костику мокрой щекой.
Стук под ней участился. А, что – тоже диалог!
Ронен за стойкой бара сложил пальцы сердечком: «Льюбофь!».
[1] Хамсин — сухой, изнуряюще жаркий южный ветер несущий песок и пыль из пустынь Северной Африки.
[2] Тивериадское озеро.
[3] «Скад» — баллистическая ракета, которая использовалась Ираком во время войны в Персидском заливе против Израиля и Саудовской Аравии.
Саддам — Саддам Хуссейн, президент Ирака с 1979 по 2003 год.
[4] «гадюка» (ивр). Словосочетание использовалось как предупреждение о воздушной тревоге. Передавалось по радио и телевидению непосредственно перед включением сирены.
[5] Израильский технологический институт в Хайфе.
[6] Американский зенитный ракетный комплекс. Использовался Израилем во время войны в Персидском заливе для перехвата иракских ракет.
[7] вот; держи! (фр.).
