Самый странный школьный день в моей жизни пришелся на первое сентября 1990 года.

   

   Новая школа. Седьмой класс.

​

   Я иду с мамой по незнакомой улице, застроенной обычными жилыми трехэтажками. Глаза непроизвольно выискивают здание, которое, по моему представлению, должно быть если не монументальным, то хоть сколько-нибудь крупным.

 

   Волнение зашкаливает, но не от ощущения праздника – от беспокойства. Хочется, как первоклашке, взять маму за руку. Был бы букет, вцепилась бы в него. Однако здесь не принято приходить с цветами.

 

   «Ерунда, справишься, – подбадриваю я себя, – не ты первая, не ты последняя. Тысячи детей меняют школы каждый год. Сотни тысяч!»

 

   Новая школа. Новая страна.

 

   Незнакомые лица, абсурдные непонятные правила. Рука машинально тянется в поисках чего-то привычного – одернуть белый фартук, разгладить пионерский галстук. Только ничего этого нет. Вместо коричневой формы на мне белая нарядная кофточка с рукавами-фонариками и светлые выглаженные шорты. Я поправляю тугой хвост, над которым прежде всегда возвышался огромный ненавистный бант-розочка. Впервые в этот день я без банта. И без букета. И без каверзного масла в бутерброде.

  

   Новая школа, третья за четыре месяца.

 

   До нее была неоконченная львовская, с английским уклоном, СШ № 56. Затем безымянный «ульпан» в Рамат-Гане, где я все лето штудировала иврит, заодно приобретая и кое-какой бытовой опыт. Например, теперь я знаю, для чего изобрели хумус: бутерброды с маслом и колбасой считаются кощунством наивысшей степени, даже если ты не в религиозной школе и не соблюдаешь законы кошерности.

 

   Мы сворачиваем за угол и слышим школьный двор, прежде чем видим его. Наверное, именно так выглядит изнутри пчелиный улей – гул и мельтешение. Повсюду, визжа и смеясь, носятся ученики. Среди них взбудораженно снуют взрослые. Родители, учителя? Поди разберись! У нас над ухом раздается зычный окрик – кто-то пытается привлечь внимание знакомца с другого конца площадки. Словно одного людского гомона мало, невидимые усилители начинают выплескивать музыку – сборную солянку детских песенок, большую часть которых я никогда не слышала.

 

   Мы с мамой, переглядываясь, застываем у входа. Может, не туда попали, ошиблись остановкой? Бывает – незнакомая автобусная линия, неизведанная часть города. Прищурившись, я читаю вывеску на небольшом двухэтажном здании в дальнем конце двора: «Добро пожаловать в школу «Ремез». Бесполезные очки уже год как заброшены, и веселые разноцветные буквы транспаранта расплываются перед моими близорукими глазами, будто подмигивают: «Ремез» – поняла шутку? Нет, я не понимаю. Лишь гораздо позже я узнаю, что имя Давида Ремеза, государственного деятеля, в честь которого названа школа, также переводится как «намек». Намек на ожидающие меня испытания.

​

   Но сейчас важнее разобраться в своем непосредственном окружении – где мой класс, где линейка? Где десятиклассник с трезвонящей в колокольчик первоклашкой на плечах? Где, ко всем чертям, сама школа? Неужели тот неказистый дом с вывеской — она и есть?!

 

   Мы входим во двор. Мама растеряна не меньше меня. Теребя в руках сумочку, она пытается с кем-то заговорить – выяснить, куда нам идти. Ее голос заглушает льющаяся из усилителей ритмичная песня, смахивающая на чтение по слогам в букваре: «да-на-ка-ма-ка-ма-да-на». Внезапно несуразная музыка обрывается, но… Нет, тишина не наступает. Так бывает в кино или в заведениях с советским уровнем дисциплины. Только не здесь. Еще минут пять все продолжают как ни в чем не бывало говорить, бегать, скакать, шуметь. Никто не обращает внимания на неразборчивые наставления хриплого громкоговорителя.

 

   В конечном счете публика начинает замедлять свое хаотичное движение. В невнятном потоке слов я различаю одно знакомое: «Шву!».

Садитесь, значит. Мы с мамой недоуменно оглядываемся в поисках чего-нибудь, на что можно опуститься, – стульев, лавочек, на худой конец, циновки. Ничего такого и в помине нет. Почему-то вспоминается песенка из старого фильма:

«… до свиданья, школьная скамья…».

 

   Вдруг неподалеку от меня кучка детей плюхается на землю. За ней еще одна, и еще. Бурлящий двор опадает, словно кто-то вразнобой валит домино. Наконец, все дети (и, между прочим, некоторые взрослые тоже) усаживаются. Кто по-турецки, кто – поджав и обхватив коленки руками. Я перевожу взгляд с пыльного асфальта на свои светлые наглаженные шортики, озадаченно смотрю на маму. Прижавшись к ограде, она разводит руками и закатывает глаза. Для нее, как и для меня, это неожиданность.

 

   Я иду на компромисс – присаживаюсь на корточки. Вновь играет музыка. Некая совершенно буднично одетая женщина в огромных темных очках (позже выяснится – директриса) долго и непонятно говорит в микрофон. Ноги начинают затекать. Я привстаю, но чувствую себя белой вороной и поспешно опускаюсь на колени. В них тотчас же впивается колкий асфальт.

 

   Улыбчивая тетенька в нескольких шагах от меня замечает мои мучения и жестами показывает – сядь как все. Отважившись, я сажусь. Не на зад, упаси боже! Бочком, опираясь на ладонь, чтобы уменьшить контакт шортиков с землей. Как ни странно, сидеть на бугристом асфальте довольно неплохо. Он греет голени и вызывает в памяти морской пляж в Мисхоре с его теплой мелкой галькой, так же слегка покалывавшей ноги. Под влиянием приятного воспоминания моя напряженная рука незаметно смещает с себя вес тела, расслабляется. Не заботясь более о чистоте шортиков, я ерзаю, нахожу более удобную позу и сливаюсь с шершавой поверхностью двора. Оказывается, в сидении на земле нет ничего ужасного!

 

   Я даже испытываю странное облегчение: я – такая, как все. Как и мои новые соученики, я смогу наслаждаться бутербродом с хумусом, без запинки читать на иврите. Я много чего смогу! Я аб-сор-би-ру-юсь. Лишь дайте срок.

 

***

   С того переломного дня минуло двадцать три года.

​

   Опять первое сентября. Новая школа, новые лица. Волнение зашкаливает. Мама рядом со мной. Двор гудит ульем, гремит музыка. Но теперь я с легкостью разбираю слова песен, понимаю их смысл: «Дана кама, кама Дана. Шалом, кита алеф!».¹

 

   Спустя пару минут хриплый голос в громкоговорителе произносит: «Шву!».

Мои двойняшки-первоклашки вопросительно смотрят на нас с бабушкой, радостно сверкая беззубыми улыбками.

 

   «Шву!» – увещевает голос.

​

   Я киваю им. Успевший прибежать в последний момент дедушка растроганно шлет каждому по воздушному поцелую. Как по команде, мои взрослые малыши смело выдергивают ладошки из вспотевших маминых рук и, подхватив свои огромные ранцы на колесиках, направляются на зов учительниц – каждый к своему классу.

 

   «Шву!».

​

   Не раздумывая, они усаживаются на землю, скрестив ножки по-турецки. Им не привыкать. Да и мне уже тоже.

 

1 «Дана встала, встала Дана. Здравствуй, первый класс!» (из популярной израильской детской песни, написанной Наоми Шемер)