Железные нервы
Я – беспокойная мама. Равно как вселенная стремится к хаосу, так я жажду умиротворения. И никогда не достигаю. Дети – вечный генератор переживаний – постоянно втягивают меня в приключения.
Однажды я и мои восьмилетние двойняшки поехали в Хайфу на день рождения к их кузену.
Праздник устроили на территории бассейна. В разгар полуденной июньской жары лучшего места и не придумать — густая тень, прохладный ветерок. В самый раз плюхнуться в полосатый шезлонг, натянуть на лоб козырек и отдохнуть после трудовой недели.
Но прежде – защититься от коварного израильского солнца. Береженого, как известно, SPF-фактор бережет. Дети ненавидят эту липкую церемонию, да и я, если честно, тоже. Наконец, последний штрих, и сын с дочкой, намазанные кремом от загара гуще, чем торт Наполеон заварным, мчатся к воде. Вдогонку выдаю им свое обычное:
– Вы там поосторожнее, моя смена на сегодня закончилась!
Кто-то хихикает у меня за спиной.
– Нелегко вам врачам живется… На, держи.
Мой брат, папа именинника, выуживает из сумки-холодильника баночку «Карлсберга».
Я рассматриваю броский лозунг на этикетке – Keep calm and drink a beer![1] Горло уже почти обволакивает горчащая пена. Действительно, почему бы и нет? Расслабиться в кои-то веки. Но тотчас в голове начинает мигать лампочка самоконтроля: еще чего!
– Нет-нет, спасибо, – я верчу тюбик с кремом, пощелкиваю ногтем по колпачку, – не могу. Надо же кому-то обратно везти этих гавриков, – киваю в сторону бассейна и изображаю руками движение руля.
– Хм, ладно, – пожимает плечами брат.
Покопавшись в сумке, он портягивает мне картонную упаковку яблочного сока и стаканчик. Тут звонит мобильник и он уходит встречать гостей, а я поворачиваюсь к бассейну.
Из воды что ни миг выскакивают загорелые фигурки, словно чертики из табакерки. Щурясь, выискиваю среди них свою бледно-кремовую парочку – дочку в розовой купальной шапочке и сына в желтой непромокаемой кепке. Они с именинником, таким же молочно-белым, отвоевали себе уголок и играют надувным мячом в «вышибалы». Проигравший сигает с края бассейна «солдатиком», прямо под вывеской «Прыгать запрещено!» И куда только глядит спасатель? Тот, правда, как раз свистит им с вышки.
Да, я беспокойная мама. Завидую родителям, которые в гостях не дергаются ежеминутно – где там их чадо, не натворило ли чего? – а безмятежно весь вечер сидят за столом, потягивают вино и болтают с друзьями.
Нет, я не истеричка. Просто я – детский врач. И предвижу все худшие сценарии.
В моем мире непривязанный ребенок обязательно вывалится из коляски. Безобидная на вид связка ключей, которая замечательно развлекает малыша, разумеется, поранит нёбо, а то и глаз. Оставленный без присмотра стакан горячего кофе прольется на любопытное дитя. Юный механик непременно проглотит колесико или батарейку из разобранной игрушечной машинки. И так далее.
Я подхожу к столу с угощением и пытаюсь говорить с родственниками. Куда там… Я слушаю, поддакиваю, смеюсь, а глаза сканируют территорию.
Вот годовалый малыш восторженно обхватил синий воздушный шар и чешет об него режущиеся зубки. Неужели родители не понимают? Стоит шарику лопнуть, и резина с дикой скоростью влетит в глотку и перекроет дыхательные пути!
А вот еще одна надвигающаяся катастрофа – к воде шлепает трехлетка. Она лижет мороженое и не замечает… Ох, слава богу, поймали.
Одним словом, я начеку и не догадываюсь, что мне уготовано на этот раз.
Вскоре детям надоедает плескаться и они затевают прятки на суше. Только я растянулась в шезлонге и сомкнула веки, примчалась дочка. Глаза – величиной с два надувных круга.
– М-мама, там… там, – лепечет она посиневшими губами.
Этот синеватый оттенок запускает в моей докторской голове каскад мыслей – черт, пересидела в воде, завтра проснется с насморком.
Не вслушиваясь в содержание, я пытаюсь замотать ее в полотенце, но она яростно отбивается и тянет за собой.
– Ид-д-дем, быстрее!
Наконец понимаю – что-то стряслось. И мы бежим.
На дальнем конце бассейна в зарослях кустов трепыхается крылатая серая живность размером с полторы ладони. Я не сразу понимаю, кто передо мной. Глаза почему-то отказываются наводить резкость.
– Это летучая мышь, ей плохо! – поясняет дочка.
Заикание ее как рукой сняло, она ни секунды не сомневается – мама-доктор спасет зверушку. Я же, наоборот, в отключке. Точно на дежурстве в приемном покое при виде бригады скорой с носилками. Всплеск адреналина – и баста! – в мозгу сплошной туман.
Так и теперь, в ответственный момент я – истукан истуканом. И что толку постоянно быть на стреме?!
Присев на корточки, я бестолково глазею на скрючившуюся на земле летучую мышь. Она цепляется лапками за нижнюю ветку куста. Одно крыло неестественно оттопырено и то и дело вздрагивает. Смутно слышу возглас подбежавшего сына, ощущаю его пятерню на плече. В конце концов догадываюсь посветить фонариком смартфона: на крыле нехороший кровоточащий порез.
– Выключи, ты ее слепишь!
А я не в состоянии думать ни о чувствительности летучих мышей к свету, ни о том, какие болезни они разносят (бешенство ли?!). Вид беспомощного существа парализует меня и отбрасывает в тот далекий день во Львове.
***
– Идем в цирк! – радостно объявляет папа, едва переступив порог дома.
Пока он долго и тщательно моет руки, а затем впопыхах заглатывает ужин – не переодевшись, лишь ослабив узел галстука – я ношусь по квартире ликующим ураганом.
– Идё-о-о-м в ци-ирк! – пою я маме у гладильной доски.
Она утюжит оборки на моем салатовом в розочках платье, мурлыча под нос «Глория, Гло-ория…», и задает ритм свободной рукой. Маме предстоит зачет в музинституте по хоровому дирижированию, и она постоянно репетирует. Как только она все успевает – и учиться, и нас с папой кормить и собирать! А тут еще Вивальди этот…
Рядом на тумбочке приготовлены белые шерстяные колготки. Колготки-«чесотки». Но сейчас даже они не могут затмить моей радости. Я благодарно льну к маминой спине и мчусь дальше.
– Идем в цирк! – оглушаю я бабушку, просунув голову в приоткрытую дверь. Бабушка говорит по телефону со своей подругой Тамарой Львовной и не оценивает моей новости.
«…представляешь, Тамарочка, Боря так устает, так устает! Только прибежал, небех[2], из диспансера и опять куда-то несется. Безотказная душа... Говорю ему, Берл[3], сядь, поешь как человек. Где там! Ну, ты знаешь, как он ест – на одной ноге!»
Бабушка обожает сокрушаться и делает это очень театрально – вздыхает, прикрывает глаза, прижимает руку к груди. Ее коронные реплики я знаю наизусть, поэтому «на одной ноге!» выкрикиваю вместе с ней. Бабушка хмурится. Я, довольная, прыскаю и ретируюсь в прихожую.
... где обрушиваю свой восторг на дедушку. Он вернулся из парка и от наскока едва не роняет зажатую под мышкой коробку шахмат. Вот было бы треску! Я шмыгаю по коридору, от греха подальше. Дедушка, добрейший человек, пока не посягнешь на его драгоценные шахматы. Или удочки.
Я втискиваюсь в щель между стеной и пианино в моей-маминой-и-папиной комнате, и шепчу заветное: «Цирк, цирк!». Ни поход в кино, ни новогодний утренник, ни даже «День сладкоежки» не идут в сравнение с праздником цирка. Потому что только там – звери.
Я городской ребенок – от бледного кончика носа до непоседливого копчика, но обожаю животных. Моя мечта – собака, настоящая. А есть лишь игрушечная – Тяпа. Несправедливо. Эх, будь у меня собака! Кормила бы ее, вычесывала, выгуливала… Может тогда взрослые перестали бы докучать мелочами типа «оденься потеплее», «собери игрушки», «повтори гаммы». Может тогда принимали бы меня всерьез, говорили бы на равных. А то сплошное сюсюканье… Как до них достучаться? Какой придумать подвиг – отважный, мушкетерский? Ведь подвиги просто так на дороге не валяются…
А валяются, кстати, выпавшие из гнезда птенчики и реже – покинутые кошкой новорожденные котята. Я пытаюсь ухаживать за ними, этими единственными доступными мне животными. Жаль, нельзя держать их дома. «Нежилец!» – непонятно приговаривает бабушка, выдворяя меня с очередным питомцем. Я знаю, оставшись на улице, они назавтра бесследно исчезнут.
Где же еще увидеть живых тварей воочию? Зоопарка во Львове – городе, носящем имя царя зверей – нет. Но есть цирк! И мы с мамой не пропускаем ни единого представления.
С мамой, не с папой. Тут бы и насторожиться. Сообразить, что представления в цирке обычно начинаются утром или днем, а никак не под вечер. Но радость булькает и пузырится точно ситро, притупляет бдительность.
***
Высоченные каштаны на нашей улице Ярослава Мудрого запаздывают. Уже конец сентября, а пожелтевшие кроны до сих пор усыпаны колючими шарами, как новогодние елки. Глаза привычно рыщут по земле – не попадется ли хоть один? Не в пример каштанам, листва опадает вовсю, покрывая тротуар хрусткой драконьей чешуей. Тут и там среди сухих свернутых трубочек еще встречаются раскрытые зеленые ладошки, но и на них кайма ржавой позолоты.
Мы с папой ступаем по листьям. Впрочем, нет, ступает только папа – как всегда торопливо и целеустремленно. Я же скольжу рядом, едва касаясь земли – словно качусь с ледяной горки на коньках. Мысленно я уже вижу и манеж, и купол. Слышу гимн: «Советский ци-и-рк, па-рам-пам-пам, па-ра-рам!» В нос ударяет едкий звериный запах, а о пальцы стукается набитый опилками блестящий мячик на резинке, купленный у цыганки.
Что-то небольшое и круглое отвлекает меня от грез. Тоже мячик, но другой. Чуть поодаль в ямке под водосточной трубой поблескивает… Неужели первый каштан? Везет же мне сегодня!
– Знаешь, мы идем не на представление, – говорит папа как-то нарочито бодро.
Мы как раз поравнялись с ямкой, в которой и правда красуется свеженький каштан – глянцевый коричневый бочок подмигивает сквозь трещину в скорлупе, приглашает поднять.
– Но… ты сказал «в цирк»… – я отфутболиваю ни в чем не повинный каштан и назло громко шаркаю, зарываясь ботинками в ворохи палой листвы. – Тогда зачем мы туда идем?
– По делу, – папа загадочно подмигивает.
И тут я замечаю – он действительно прихватил с собой дипломат.
– По какому делу, – я приосаниваюсь и перестаю шуршать листьями, – по та-ра-каль-но-му?
Смешное «тараканье» слово часто звучит у нас дома, и мне жутко нравится повторять его на разные лады. Папа – торакальный хирург, то есть оперирует легкие и все, что находится в грудной клетке – в тораксе. Выяснила я это совсем недавно и поджидала случая употребить его правильно. Кажется, вышло неплохо.
Теперь, когда радость первого каштана раскололась, остается принять несправедливость по-взрослому. А такие мудреные слова – лучший способ, самое то. Вот только папа ведать не ведает о моем скоропостижном возмужании.
– Почти, – улыбается он, – там работает один знакомый дядя – я когда-то лечил его, и он попросил…
Мимо с гулом проносится мотоцикл, заглушая конец фразы.
Дядя? Дядя?! Я кривлюсь. Мне целых Семь! С половиной! Лет! Мы по пути на взрослое дело. А папа сюсюкает, будто я маленькая. До каких пор?! Недавно я услышала как он шептался с мамой о том, что «ребенка надо закалять, готовить к выходу в мир, который не цимес[4]…» Что они с бабушкой слишком меня оберегают. Что стоит записать не в музыкальную школу. А, скажем, на фехтование… И тут нате вам.
Я поджимаю губы, твердо решив молчать. Держусь долго – аж до тридцати. Но любопытно ведь!
– И кто он, артист? – спрашиваю якобы безразлично.
– Нет, не артист.
– Дрессировщик?
Я воображаю человека в белом, усыпанном блестками костюме. Его рука покоится на загривке огромного бенгальского тигра. Да-да, именно бенгальского, как у Сенкевича в «Клубе путешественников».
– Нет, он попечитель цирковых животных – кормит, ухаживает за ними.
Нафантазированный персонаж сдувается, словно воздушный шарик. А придумать нового не получается. Как выглядят попечители? Занятая этим вопросом, я слушаю вполуха. И зря.
– …заболел медвежонок… – продолжает объяснять папа, – ... сделать небольшой укольчик…
Я вздрагиваю. Что за укольчики в цирке? Мы так не договаривались! Но возмутиться вслух не успеваю – мы пришли.
***
Купол цирка выныривает из душной перины сумерек, как плешивая голова
хмурого великана. Из темных окон сочится уныние. Хочется домой. Но пресловутый дядя уже поджидает у центрального входа. Невысокий и лысоватый, он не примечателен ничем, кроме чудовищно скособоченного носа.
– Дякую, доктор! Вы нас дуже выручаете, – он энергично трясет папину руку и нацеливается своей Пизанской башней на меня. – О-о-о, я бачу[5], ты выросла!
Я вопросительно смотрю на папу – «Мы что, знакомы?». Папа не замечает мое недоумение. Или притворяется, что не замечает.
Через невзрачную боковую дверь попечитель проводит нас внутрь рыкающего и пахучего великанского чрева – в зверинец. По обе стороны усыпанного опилками прохода теснятся клетки – львы и тигры слева, медведи справа. Ладошки
предательски потеют.
Первый лев спит, растянувшись у решетки. Я шагаю и шагаю вдоль мохнатой спины, а она не кончается. Но вот, наконец, грива – свалявшиеся космы выглядят жесткими и неопрятными. Пощупать бы… Или слабо́? Папа разговаривает, но ни на миг не выпускает мою руку, словно догадывается, что у меня на уме.
На повороте мы останавливаемся. Из угловой клетки таращит глазки бурый остромордый зверек. Медвежонок! Размером с овчарку, он кажется совсем крошечным в чересчур большой клетке. Рядом с ним сидит на корточках рыжий вихрастый человек с размазанными по лицу остатками грима. Он обнимает медвежонка, поглаживает по загривку, успокаивающе нашептывает. Однако тот скулит и мотает головой, лязгая цепью ошейника.
Я вспоминаю недавний визит к зубному врачу. Поначалу он так же обманчиво улыбался и заговаривал мне зубы, а потом лишил сразу двух.
Папа отпускает мою руку и достает из дипломата металлическую коробочку в белых разводах накипи. Она появляется у нас на кухне, когда кто-то болеет. В ушах шипит зловещее слово «шприц». Хочу крикнуть медвежонку: «Уноси лапы!»
Но я молчу – ведь речь не о зубодере, а о папе. Папа деликатней. Мои занозы извлекает виртуозно и почти не больно.
Папа шагнул в клетку и оглянулся на меня:
– С места ни ногой.
Никогда не слышала такой ледяной строгости в его голосе.
Теперь я переживаю за папу. Зачем он притащил меня с собой? Мал медвежонок, не мал, а клыки в пасти мелькают преострые. Не хочу такое представление!
Следом за папой в клетку входит еще один человек в синем рабочем комбинезоне. Оба цирковых крепко обхватывают четвероногого пациента – тот, что с гримом, обездвиживает лапы, второй силой раскрывает пасть. Но медвежонок все равно умудряется подвывать. Натянув резиновые перчатки, папа щупает изнутри его левую щеку невозмутимо, как помидоры на Галицком рынке. Глядишь, засвистит своего любимого Джо Дассена.
Носатый попечитель стережет меня.
– Пам‘ятаешь слепую ведмедицю? – спрашивает он громко, почти перекрывая скулеж. И сам себе отвечает: – Ни, не пам‘ятаешь, дуже маленька була. Там вона сидела, ведмедиця.
Я зареклась не сводить с папы глаз, пока все не закончится. Но слова попечителя интригуют, и я смотрю туда, куда он указывает – на соседнюю пустую клетку.
– Як потянула до тэбэ лапу! Ще один сантиметр… – он шумно втягивает воздух, отчего его нос вообще съезжает набекрень.
Несмотря на слабенький украинский (в первом классе его еще не учат), смысл истории я усекла. Получается, я однажды была здесь, за кулисами цирка, и меня чуть не покалечила слепая медведица! Я пялюсь на дядю. Как я могла такое забыть!
– Якщо чесно, – попечитель прикладывает ладонь к груди почти бабушкиным жестом, – не думав, що доктор наважится знову прийти с тобой. Железные нервы!
Звякает коробочка, и в руках Доктора Железные Нервы мелькает шприц. Бедный медвежонок… Укол! Меня тошнит. Нет, лучше переждать этот страх в клетке льва.
Кажется, я даже подалась туда, но тяжелая пятерня пришпиливает меня к месту. Тогда я зажмуриваюсь – так крепко, что перед глазами плывут фиолетовые круги – и шепчу спасительное: «раз, два, три, четыре…»
На счете пятьдесят семь хватка на плече ослабевает. Распахиваю глаза: папа выходит из клетки. Большим и указательным пальцами он сжимает стеклянную пробирку с желтоватой жидкостью. Медвежонка отпускают. Он забивается в дальний угол клетки, сосет лапу и все еще поскуливает, но уже не так душераздирающе.
Папа снимает перчатки, укладывает инструменты в дипломат, и треплет меня по щеке:
– Молодец, Д‘Артаньян!
Главное слово в этой неожиданной похвале конечно не первое, а второе. Не Иннуля, не «зайчик», не «котик». Неужели, наконец, папа заговорил со мной как со взрослой?
А в самом деле… Подвиг не подвиг, но ведь я не убежала, не расплакалась!
Мы уже у дверей. Попечитель улыбается, опять долго трясет папину руку и благодарит его на своем чудно́м смешанном языке. Затем, склонившись, он подмигивает мне и тихонько говорит: «Ну що, до побачення[6], Железные Нервы!»
***
И вот опять я лицом к лицу с беспомощным существом. Летучая мышь не пищит. Но все равно хочется зажмуриться и считать про себя, пока не явится кто-то старший и не сделает, что надо.
Старших нет. Они слились с шезлонгами, залегли на дно бассейна, испарились в июньской жаре. Зато подтягивается ребятня, учуяв в нашей возне нечто незаурядное, смыкается вокруг плотным кольцом.
– Не трогай ее, укусит, – предостерегает племянник.
– Выташши мышку на швет, на швет! – взахлеб перебивает его незнакомая девочка.
– Ты че, сдурела? Ночное животное, какой свет! – возражает голос постарше.
Нельзя не восхититься самоуверенностью маленьких сабр[7]. Одолжить бы у них немножко.
Дочка нетерпеливо дергает меня за купальник.
– Мам, ну давай!
А чего давать-то? Я вам не ветеринар. Раненые животные – не по моей части. Да я бы сейчас к тем облезлым котятам и полудохлым птенчикам львовского двора ни на шаг…
«Как так? – возражаю я себе. – Ты обязана помогать слабым и беззащитным, ты же врач! Даром, что ли, папа закалял тебя цирком?»
Ох, куда мне до папиных железных нервов! Мои-то в лучшем случае оловянные…
Мышь в очередной раз дрыгает крылом и поводит ушастой головкой, будто в немом упреке. Дочка тянется к ней и яв ужасе отталкиваю ее руку. С языка чуть не срывается бабушкино вечное «Фу, не трогай эту заразу!». Господи, до чего же я очерствела. Как из ребенка, который обожал зверей, вылупилась эта брезгливая тетенька?
«Доктор, соберись! Подумаешь, летучая мышь… Не гадюка, не кобра. И даже не медведь» – ругаю я себя, но пересилить оцепенение не могу.
Тут в глазах дочери появляется волшебный эликсир. Детские слезы…
Универсальное горючее, которым юные моторчики вновь и вновь заводят усталый родительский автомобиль. Кузов проседает под весом житейских невзгод, поскрипывают рессоры… Но мы куражимся, берем разгон, и вот на месте помятого «Жигуленка» с темными кругами под фарами сверкает новехонькая «Тесла». Неутомимый электромотор гудит, взывает. И уже нипочем давнишние страхи. Мы лихо несемся по каменистой дороге жизни, входим в вираж, стрелой летим над ухабами. Что угодно, лишь бы не сесть в лужу.
Слезы дочк растворяют мою нерешительность. Я ввожу в гугл-поиск «раненая летучая мышь» и сразу нахожу нужный сайт. Кто бы подумал, что в Израиле есть организация по спасению рукокрылых, да еще с собственной страницей в фейсбуке. На мое сообщение откликаются мгновенно – перезванивают и объясняют по шагам, что делать. Настоящая скорая помощь!
Спокойно и авторитетно я распределяю обязанности. Недавние советчики бросаются – кто за сухим полотенцем, кто за большой коробкой из-под бурекасов. Дочка вытряхивает из нее крошки. Я расправляю полотенце, примеряюсь. Галдеж стихает, крошится на вздохи и посапывания. Я оборачиваю зверька полотенцем и, кое-как отцепив от ветки, опускаю в коробку.
– Она не умрет? – тихо спрашивает дочка.
Костяшки на кулачках побелели, губы уже не синие, а фиолетовые, но она не отрывает от коробки глаз. Совершенно сухих глаз – ни следа слез.
– Конечно, нет, – отвечаю я, надеясь, что мышь не подведет, – ты вовремя ее нашла.
Затем мы с детьми наскоро переодеваемся, и попрощавшись, катим в Зихрон-Яаков к специалисту по летучим мышам, найденному все той же спорой организацией.
***
За полчаса пути мы успеваем сродниться с нашей подопечной.
– Давайте назовем ее Ицик, – предлагает дочка, поправляя выбившуюся из коробки складку полотенца.
– Ицик? – удивляюсь я и тут же сама себе объясняю: ну да, на иврите летучая мышь – «аталеф», слово мужского рода. Логично, но…
– А если это девочка?
– Тогда Ицикит, – дочь прибавляет женское окончание.
Никто не возражает.
Сын, который с раннего детства боится всего крылатого, пару раз заглядывает в коробку и даже сует в щель виноградину. Правда, когда мы приезжаем на место, он артачится и остается в машине. Действительно, иди знай, что там в ветеринарных клиниках. Не напороться бы на какой укольчик.
Но никакой клиники нет и в помине. Жилой частный дом с черепичной крышей, бельем во дворе и телепередачей из окна. Специалист Хайфского округа по летучим мышам – бойкая девушка лет двадцати пяти. Мы застаем ее за пятничной уборкой – она протирает пустые цветочные горшки и составляет стопкой.
– О, наконец-то, – улыбается она, вытирая ладони о пыльную мятую футболку, – я вас жду.
Девушка ловко достает летучую мышь из коробки. Щупает ушки, заглядывает в рот. Аккуратно по очереди растягивает оба крыла и осматривает порез. Дочка завороженно следит за каждым движением.
– Наверное, кошка напала. Или шакал. Ну, ничего, подлечим, – заключает девушка, – бывало и хуже.
– А как это «подлечим»? – глаза дочери загораются. – Ты будешь ее зашивать?
– Нет, порез неглубокий, сам заживет, – охотно объясняет ветеринар, – но мышь обезвожена. Видишь, мембрана крыла сухая, с морщинками… Так что для начала поставим ей капельницу.
Мои лицо и шея почему-то покрываются липкой испариной. Неужели от упоминания капельницы? Вряд ли. Сколько раз сама ставила, не сосчитать – и взрослым, и малышам, и недоношенным. Последние, между прочим, бывали не многим крупнее нашей рукокрылой пациентки… Нет, корень детского страха перед иглами и шприцами давно перерублен. Отчего же мне не по себе?
– Извините, нам пора, – я тяну дочку обратно к машине, – там сын ждет, один. Спасибо за помощь!
– Вам спасибо, – улыбается девушка и поднимает вверх большой палец.
Итак, дело сделано. Пострадавшая зверушка в надежных руках. Мой маленький Гринпис сияет счастливой мордашкой. Я отираю пот – хэппи-энд, не ударила перед ребенком лицом в грязь. Можно расслабиться.
Но что-то беспокоит меня в этой встрече с ветеринаром. Мысль, пока неясная и бесформенная, растет и набухает. И внутренний мотор набирает обороты. Кажется, я запросто пробежала бы шестьдесят километров до дома. Дочка, наоборот, сонная, вот-вот отключится. Я протягиваю руки – она запрыгивает и замирает в любимой с младенчества позе коалы на эвкалипте.
Я несу ее к машине, чувствуя, как тяжелеет головка. Еще бы, все время «Операции И» мой медвежонок-коала держался невозмутимо, словно настоящий профи. Откуда такая закалка, такая выносливость?
– Забыли… – бормочет дочка.
– Ш-ш-ш, ничего мы не забыли, – шепчу я. – Спи, спи.
– Забыли, – упрямо повторяет она, – спросить забыли. Кто же это – Ицик или Ицикит?
– Ах ты, – я усмехаюсь, поглаживая теплую спинку, – любопытный маленький берл!
...и чуть не спотыкаюсь.
Вот кто унаследовал дедушкины железные нервы! Это бесстрашие, сострадание, этот знакомый огонь в глазах… В свои восемь с хвостиком лет – она уже доктор Берл-младший. Она, а не я. Неправ был попечитель, наградив меня громким титулом.
И точно в подтверждение моей догадки дочка добавляет заплетающимся языком:
– Я тоже буду верети… ветеринаром… когда вырасту…
Я вздыхаю. Вижу ее взрослой, с толстенными учебниками. В свое время папа убедил меня ступить на этот нелегкий путь. Очередной этап в запланированной им «закалке ребенка». Но одного он не учел – никакой закалке не зажечь искры
призвания. Либо оно есть, либо нет.
Для папы медицина – жизнь, для меня – одна ее часть. Работа, которую выполняю на совесть. И еще медицина – щит, дарующий чувство контроля. Помогая другим. я держу собственные страхи на расстоянии. И в принципе неплохо справляюсь, даже без железных нервов.
Ну а дочери на что сдался этот путь?
Под ногами сухо постреливают круглые коробочки созревших эвкалиптовых семян. Я замедляю шаг. Она не понимает, не способна понять всего. Я обязана предостеречь. Нет, вовсе отговорить!
Порыв ветра лохматит мои и без того растрепанные волосы.
Отговорить? Но разве можно отговорить от призвания? Что если высказанное спросонья желание – впервые осознанное влечение? Тогда и закалка никакая не нужна – железные нервы прилагаются к врожденной склонности врачевать.
Я подхожу к машине и открываю дверцу.Так или иначе, покой в ближайшие лет двадцать мне не светит. Пригибаюсь – посадить дочь и…
– Мам, смотри, кого я нашел! Можно он поживет с нами? Можно? Ну, пожалуйста, ведь ты так любишь зверей…
В руке сына извивается нечто песочно-серое и хвостатое, с четырьмя лапами, смахивающее на крокодильчика. Господи!
Мои нервы – оловянные, алюминиевые или – какая там еще бывает нержавейка? – натягиваются под очередным неожиданным грузом, скрежещут. Но не лопаются, нет. Выгибаются податливой струной. Порой пластичность нужнее твердости.
– Хм, ну… Ладно, – улыбаюсь я.
Ящерица мне теперь нипочем.
[1] Сохраняй спокойствие и пей пиво! (англ.)
[2] Бедолага (идиш).
[3] Медведь (идиш).
[4] В переносном значении – не сладок (идиш).
[5] Вижу (укр.).
[6] До свидания (укр.).
[7] Сабры – буквально кактусы (в переводе с иврита), в переносном значении – дети, рожденные на земле Израиля. Их характер приравнивается к этому пустынному растению, чей сладкий и мягкий плод покрыт шкуркой с колючками.
